Владимир Петров - Единая параллель
Цвело все вокруг, буйствовало. Запахи навстречу шли волнами: то дудником сладким, медовым понесет, аж слюна навертывается, то запахнет боярышником с косогора, сараной придорожной, марьиным кореньем, синими «слезками» — будто духи-одеколоны разлиты в воздухе: как в школьной учительской. Пчелы летают медленно, жужжат басовито, перегруженные медосбором, а шмели те вовсе забалдели, умытарились на своих делянках — прут тебе прямо в лоб, не сворачивая, как майские жуки слепошарые.
Обогнув Горелый мыс, Гошка выехал на спуск к ближнему броду через Выдриху, удивленно натянул поводья: на перекате, на самом мелководье, кто-то промышлял гальянов. Приглядевшись, удивился еще сильнее: это была девка, одетая не по-здешнему, с городской яркостью — в желтой кофте и полосатой бело-синей юбке, спереди подоткнутой под коленями. Нагнувшись, она брела вверх по течению, иногда замирала и ловко ширяла в воду вилкой, насаженной на небольшую палку — точь-в-точь как черемшанские пацаны. У нее неплохо получалось: выбросила на берег одну, вторую рыбешку, а когда повернулась с третьей, у Гошки вдруг зашлось, захолодело сердце — до того знакомым показался ему этот жест стриженой городской модницы. Неужели?.. Неужели Грунька? Как она здесь оказалась?
Гошка подъехал к берегу, спрыгнул с седла и стал собирать в траве выброшенную рыбу — десять гальянов отыскал. А куда класть, ни пестеря, ни торбы вроде бы не видится поблизости? Пропадет же рыба, протухнет на жаре, ее надобно сразу в сумку да травой-осокарем переложить. Сильно, в два пальца колечком, Гошка свистнул. А когда она обернулась, помахал рукой: иди, дескать, забирай свою добычу, иначе попортится.
Она нисколько не удивилась, увидав Гошку, ничуть не испугалась и тут же, переложив из руки в руку палку-острогу, направилась к берегу.
Брела, высоко поднимая голые ноги, вода плескалась вокруг, брызги долетали до колен. Солнце искрами вспыхивало в брызгах, купалось в водяной зыби, плавилось-горело по всему перекату, и Грунька иногда меркла-терялась в нестерпимом этом сиянии, пропадала и появлялась вновь. Гошка зажмурился и подумал вдруг, что вот сейчас, сию минуту он что-нибудь такое сделает, такое натворит-отколет, что потом уже все равно на всю жизнь — тюрьма, смерть… Что угодно…
Но когда встретил ее спокойно-равнодушный взгляд, понял, что ничего необыкновенного не совершит, даже сказать не скажет — просто духу у него на это не хватит.
«Теткина беда»… Было когда-то у Груньки Троеглазовой такое школьное прозвище. Они ведь с ней сидели за одной партой, на переменах вместе в «лапту» играли. Когда делились между «матками», у нее была любимая загадка-выбор. Подходила с напарницей к «маткам» и выкладывала: «Лебеда или теткина беда?» Ее знали и ценили «матки»: бегала резво, увертливо, а при случае здорово «голила», могла лаптой запузырить мячик так, что команда запросто, без особой торопливости и паники добегала до рубежного «сала».
С пацанами она, пожалуй, одна из всех девчонок на равных играла во все мальчишечьи игры, даже футбол гоняла. И держалась по-простецки, без девчоночьего трусливого высокомерия. А вот ее именно Гошка всегда стеснялся, даже побаивался.
— Рыбу куда девать? — спросил Гошка, слегка робея. — Пестерь или котомка есть? Пропадет рыба, дух даст.
Она остановилась у берега, стояла в воде по щиколотку — непривычно взрослая и пугающе-красивая. Тихо журчала вода у ее ног.
— И так сожрут, — усмехнулась она, поправляя проволоку, которой была прикручена вилка.
— Кто сожрет?
— Те, для кого ловила.
Гошке пришла неожиданная мысль: чего он в самом деле робеет? Было раньше — так то другое дело. Теперь перед ним взрослая женщина, как говорят на селе «чужая тетка», модная обитательница терема-теремка, жена того самого немца, который чуть не своротил ему скулу. Зачем пресмыкаться-то, с какой стати?
Закурив цигарку, Гошка картинно пустил дым. Насмешливо сказал:
— Эх-ма, «теткина беда»… Однако скоро сделаю тебя вдовой. Будешь куковать-горевать.
— Что бурмасишь-то, Полторанин? — усмехнулась Грунька. — Небось опять выпимши?
— Тверезый я, Груня. Покуда тверезый. А вот как напьюсь, возьму ружье и твоего фашиста застрелю двумя пулями. Для верности.
— Ну и что ж, — усмехнулась Грунька. — Посадят тебя.
— Не, не посадят. Кто узнает? Я ведь издали стрельну: из кустов, к примеру, или из пихтача. Стреляю я метко, ты знаешь. А потом ищи-свищи.
— Я скажу.
— Не скажешь. Любишь меня, поди.
Гошка пыхтел цигаркой, похохатывал: а чего ему бояться — разговор без свидетелей. Пускай она пужается за своего лысого супружника. Позарилась на деньги — стало быть, живи в беспокойстве. Деньги счет любят, а также охрану и заботу.
Грунька отвернулась и будто смотрела вдаль куда-то, в речные верховья на скалы. А плечи вздрагивали, тряслись мелкой дрожью — она, никак, плакала? Гошка по-настоящему испугался, оторопел. Потом бросил рыбу и прямо в сапогах прыгнул с берега в воду. Тронул Груньку за руку, пытался заглянуть в лицо — она упрямо отворачивалась.
— Груня, да что ты, ей-право! Я, пошутил. Нужен мне твой немец, вались он в медвежью яму. Живите вы, ради бога, мне-то что? Я сам по себе. Скоро вот в армию уйду, все забудется.
Неожиданно Грунька выпрямилась, шагнула и привалилась к его плечу, потом сползла на грудь, обмякла, повисла, сцепив руки на Гошкиной шее. Ревела в голос. Волосы ее пахли тонким, приятным, светлым каким-то запахом, мокрые ресницы щекотали висок. Он стал целовать ее неумело и неуклюже, как когда-то в смородиннике под скалой, потом поднял на руки и вынес на берег…
— Ну и слава богу, — сказала Грунька, когда они полчаса спустя снова вышли на прибрежную поляну, — Все равно я сама бы пришла к тебе. Рано или поздно. Теперь — как камень с души свалился.
— А дальше что? — прижмурился Гошка.
— Не станем загадывать, Гоша, будем ждать друг дружку.
«По задворкам да по кустам? — усмехнулся Гошка. — И как это у нее все получается складно, разумно, будто в расписании. Теперь ей, видите ли, легче. А мне?» Пока ему было радостно, но радость эта выглядела тревожной, в чем-то грустной даже. А что будет потом: завтра, послезавтра?
Впрочем, он тоже не любил загадывать. Да и не смог бы представить себе завтрашний день, по крайней мере сейчас. Он был совершенно сбит с толку, ошарашен случившимся, не мог понять: как все произошло?
— Ты хоть скажи, как оказалась здесь? — спросил он, рассеянно протирая глаза.
Тут-то и разъяснилось замысловатое слово «пикник», звучащее мышиным писком. Грунька, оказывается, уже разбиралась в нем — на то и инженерша. У мужиков пьянка так и называется пьянкой, а у начальства — «пикник». На лоне природы, желательно у воды, чтобы было чем стопку запить или при случае голову сунуть для протрезвления.
— Чудно! — рассмеялся Гошка. — А я думал, стройучасток или машина какая. Уж лучше называли бы «питьпик» — оно понятнее. Где он у вас, этот самый пикник?
— А вон туда дальше по дороге. За поворотом, под кедром. Спервоначалу-то выпивали да разговаривали, потом уснули все. А я острогу сделала и сюда. Ты, Гоша, не сворачивай, проезжай лучше мимо.
— Это почему?
— Там мой Гансик непутевый. Что-то нонче он сердитый, злой — водки много выпил. Как бы опять не набросился.
— Плевал я на него, — сказал Гошка. — А сунется, так плеткой отхлестаю. Прямо по лысине (уж очень он нe любил лысин: и как это терпят девки лысых мужиков?).
Он вскочил в седло и направил Кумека через брод. Помахал Груньке с другого берега и подумал, что непременно, назло всем, заедет сейчас на пикник, чтобы посмотреть на пьяное начальство. И поглядеть в лицо этого рыжего Гансика, подмигнуть ему: ну что, спесивый молодожен, выкусил? Да и себя показать, кстати, вот он я, Гошка Полторанин, живой и невредимый, при боевом задоре — так что еще повоюем и посмотрим кто кого.
И еще Гошка подумал, что вся эта канитель с Грунькой, эти слезы, поцелуи, недавняя любовь в кустах — зряшное дело. Всерьез он о Груньке никогда и не помышлял, женихаться не собирался. Затеяла-то все она, ну пускай так и будет, ежели ей нравится. А ему что? Поднялся, коленки от травы вытер, и будь здоров — наше вам с кисточкой.
В то же время в чем-то он сомневался, что-то мешало ему вернуться к обычному беспричинному благодушию. Возникшая на берегу опасливая радость не покидала, сидела с ним в седле, и ему самому не хотелось с ней расставаться. Он будто вез сейчас с собой очень приятный и очень хрупкий подарок, боялся растрясти его и потому поминутно оглядывался: далеко ли благополучно отъехал?..
Иногда ему хотелось повернуть коня, опять увидеть слепящий разлив плеса, нагретые солнцем каменные россыпи на том берегу и нарядную Груньку, спросить у нее, серьезно спросить, без подначки: может, не стоило ему вручать этот беспокойный подарок, может, она как следует не подумала?
