Василий Гроссман - За правое дело
Иванчин при этих словах вздохнул и тихо сказал:
— Верно!
Докладчик говорил о тяжелом положении советской земли не общими словами газетных статей, а своим особым, точным языком военного человека. Он говорил обо всем этом не «вообще», а конкретно — потому что грозное и тяжелое положение страны, народа, государства непосредственно было соединено и связано именно с Юго-Западным, ныне Сталинградским фронтом.
Положение на фронте! Докладчик говорил подробно, с той откровенной резкостью, которую определяла и которую требовала война. Перед жестокой действительностью могла жить лишь одна правда, такая же жестокая, как действительность.
Новиков, уважавший заместителя начальника штаба, часто восхищавшийся его живым умом и знаниями, на этот раз хмурился: «Нет, нет, и все же не о самом основном говорит он…»
— Когда в тылу соединения появились к исходу позавчерашнего дня подвижные части противника, командующий армией принял решение о занятии обороны по берегу водного рубежа,— говорил спокойным баском докладчик, и его белый, с коротко остриженным ногтем палец быстро и небрежно очертил по карте район боев.— Однако штаб в течение суток находился под интенсивным воздействием авиации противника, проволочная связь была нарушена, а радиопередатчик на четыре часа вышел из строя, вследствие этого приказ командующего не был доведен до командира левофланговой дивизии, а посылка делегатов связи также не имела успеха. Единственная коммуникационная линия была оседлана не только танковыми средствами, но и пехотой противника, видимо переброшенной на грузовиках.
Командующий фронтом спросил:
— Это все? Новых данных у вас нет?
— Есть, товарищ командующий,— сказал генерал и мельком поглядел на Новикова, докладывавшего ему час назад.— Разрешите, товарищ командующий?
Командующий кивнул.
— Штаб дивизии потерял управление полками вчера утром: танки ворвались на КП, командира дивизии тяжело контузило, и его удалось эвакуировать санитарным самолетом. Начальнику штаба раздавило ноги, он умер тут же на КП. С этого момента никакой связи ни со штабом, ни с полками не было.
— Естественно, штаб был уничтожен,— сказал Иванчин.
— Как фамилия начальника штаба? — спросил командующий, обращаясь к Быкову.
— Товарищ командующий,— сказал Быков,— он у нас недавно, переведен с Дальнего Востока.
Командующий ожидающе смотрел на Быкова.
Быков, прищурившись, с выражением страдания, которое испытывает человек, вот-вот готовый вспомнить нужное слово, помахал ладонью, пристукнул легонько ногой. Но эти действия не помогли ему.
— Полковник… полковник… прямо на языке… дивизия новая.
— И дивизия разбита, и людей уже нет, а для вас они все новые,— сказал, усмехнувшись, командующий и с усталым раздражением прибавил: — Я же говорил: знать фамилии! Вы, полковник, знаете?
Новиков назвал погибшего:
— Подполковник Алферов.
— Вечная ему память,— сказал командующий.
Несколько мгновений длилось молчание, и докладчик откашлялся и спросил:
— Разрешите продолжать?
— Давайте,— сказал командующий.
— Таким образом, подтверждается, что дивизия потеряла управление и боевые порядки ее были расчленены,— говорил генерал,— в результате армия лишилась локтевой связи с соседом на левом фланге,— этим деликатным выражением заместитель начальника штаба выразил то, что фронт был разорван и в образовавшуюся брешь устремились немецкие пехотные и танковые части.— Однако спустя сутки,— несколько повысив голос, сказал он,— линия фронта вновь приобрела целостность благодаря умелым и энергичным контратакам стрелковой дивизии полковника,— он посмотрел на командующего и раздельно произнес фамилию: — Савченко,— видимо желая оправдать свое незнание фамилии погибшего начальника штаба новой дивизии. Он показал на карте начертание линии фронта и проговорил: — Такова была конфигурация фронта к шестнадцати часам.
— Конфигурация? — насмешливо переспросил командующий.
— Расположение частей армии,— поправился генерал, видя, что слово «конфигурация» раздражало командующего.— Однако в это время противник стал оказывать давление на участке соседней армии и в двух местах достиг тактического успеха, угрожая охватом правого крыла армии. В связи с этим Чистяков приказал отойти на новый рубеж и этим вынудил отход нашей армии.
— Не противник вынудил, а Чистяков? — спросил, усмехнувшись, командующий.— А я думал, что противник. Что на юге?
— На юге удалось стабилизовать фронт, но, судя по всему, противник, встретив сильное сопротивление и понеся чувствительные потери, концентрирует войска северней.— И докладчик стал подробно перечислять даты и рубежи боев, населенные пункты.
То, что говорил докладчик, свидетельствовало о его военной образованности и опыте, о знании противника, о знании обстановки, свидетельствовало о налаженной информации, и все же то, что он говорил, не удовлетворяло участников заседания. В новой, исключительной по тяжести военной обстановке, казалось, должно было возникнуть нечто чрезвычайное, качественно отличное от того, о чем докладывал генерал. Новикову казалось, что именно сегодня до́лжно говорить о смелой русской маневренной войне. В ней вся суть.
«Читал он мою докладную?» — спрашивал себя Новиков, поглядывая на командующего.
После доклада командующий стал задавать вопросы.
Некоторые генералы говорили о своих ошибках. Говорили о том, как развернутся события на новых рубежах обороны, на подступах к Дону.
Заседавшие думали о своей ответственности перед командующим, об ответственности за отступление с оборонительного рубежа, за невзорванную, оставленную противнику переправу, за потерянную технику. Об этой ответственности начальника перед начальником говорили люди, сидевшие на заседании. Но все они чувствовали в душе, что настало иное время и речь шла об ответственности бесконечно более суровой: об ответственности сына перед матерью, об ответственности солдата перед своей совестью и перед народом.
— Вот она, жесткая оборона, подвела! — сказал артиллерийский генерал, и все сидевшие поглядели на него, потом на председательствовавшего.
Командующий повернулся к нему и спросил:
— Что же?
Лицо генерала покрылось краской.
— Маневр, маневр! А предполье, жесткая оборона — это все…— Он махнул рукой.— Цельной линии фронта сегодня нет фактически.
— Маневр от Чугуева до Калача,— сказал, сердито усмехаясь, заместитель начальника штаба.
— Да, маневр,— ответил командующий, повторяя слова заместителя начальника штаба.— От Донца до Дона… Кто станет спорить, нынешняя война — это война маневра.
Руки Новикова похолодели от волнения. Артиллерийский генерал высказал его заветную мысль. Но ни командующий, ни Новиков, ни другие участники заседания не знали того, что зрело, скрыто развивалось и должно было родиться в эти дни.
Здесь, в Сталинграде, где даже наиболее консервативные люди готовы были признать полное торжество идеи маневра, именно здесь вызревала и должна была родиться жесткая оборона, подобной {5} которой не знал мир ни во времена битвы за Трою, ни в сражении у Фермопил.
Командующий недовольным голосом сказал:
— Много говорим о тактике, спорим… вопрос в инициативе… У кого в руках инициатива, для того и тактика хороша.
Новиков подумал, что, быть может, он со своей докладной похож на шахматного игрока, наблюдающего игру другого, более опытного — все волнуется и хочет подать совет. Ему кажется, вот он видит ход, который решит всю партию, и он не понимает: играющий уже давно видел этот ход и знает его невозможность, ибо есть десятки других сложных и опасных комбинаций, они парализуют выгоду этого хода.
Инициатива!
— Вопрос один, товарищи,— сказал командующий,— до конца выполнять свой долг на том посту, на который ставит нас высшее командование.
Стало тихо, командующий, прервавший этими словами начальника автомобильного управления, сказал:
— Продолжайте.
— Я хотел дать справку о ремонте грузовых машин и наличии запасных частей,— сказал генерал, смущенный несоответствием своей будничной справки со значительностью того, что было сказано.
— Слушаю,— сказал командующий и внимательно склонил голову в сторону инженерного генерала.
В другое время, когда подчиненные осуществляли его замысел, он мог быть и нетерпим, и суров, видя леность разума, неумение, многословие вместо быстрого дела. Все это, может быть, он видел и сейчас, но в эти дни инициатива была у противника, и в этой главной, высшей беде он не хотел обвинить своих помощников, он не желал в их несовершенстве искать объяснения жесткого отступления.
Когда заседание окончилось и все, собрав бумаги и закрывая папки, поднялись с мест, командующий начал обходить участников заседания, пожимая руку каждому. Спокойное, широкое лицо его дрогнуло, глаза сощурились, словно он боролся с чем-то тревожным и острым, вдруг обжегшим его изнутри.
