Свен Хассель - Легион обреченных
— Товарищи! Вот так сражается Красная армия против приспешников буржуазии и капитализма!
Все хорошее рано или поздно кончается, и когда я узнал от одного из офицеров, что был разговор о том, чтобы вскоре перевести нас в другой лагерь — возможно, снова в тобольский ад, — мы с Флайшманом стали планировать побег. Решили, что постараемся добраться до Москвы и будем искать убежища в шведском посольстве. Однажды утром я пообещал дежурному охраннику муки, если он не заметит на другой день, что нас нет на утренней перекличке. Охранник засмеялся и сказал что-то о девках. Разуверять его мы не стали. На мукомольном заводе я попросил два дня выходных — надо, мол, сделать кое-что для комиссара. Взял мешочек, сунул туда все деньги, скопленные на подпольной торговле мукой. Потом спокойно ушел из города.
* * *Шел я, не останавливаясь, целые сутки и, когда наконец позволил себе лечь в канаву, сразу уснул от усталости. Такого унылого ландшафта, как русский, нет больше нигде. Дороги длинны, извилисты, покрыты только гравием. Со всех сторон до самого горизонта степь и степь. Изредка можно увидеть птицу. Деревни отстоят одна от другой на пятьдесят-шестьдесят километров. Через два с половиной дня я вышел к железнодорожной линии, проходившей, судя по карте, между Горьким и Саратовом. Усталый, измученный, я лег на откос насыпи и ждал. Перед глазами плясали пятнышки. Тени не было, и я чуть не изжарился под солнцем. Меня мучила жажда. Спать я не мог, но чувствовал себя внутреннее омертвелым, опустошенным. Время остановилось. Я лежал, терзаясь мрачными мыслями. Будучи апатичным и вместе с тем взбешенным, очень хотел женщину. Урсула, тебя нет, мы больше не увидимся. Не помню, плакал ли я от этой боли; возможно, сучил ногами, проклинал Бога и вообще вел себя, как избалованное дитя, но часы, которые прошли в ожидании поезда где-то между Горьким и Саратовом, были жуткими, нескончаемыми, горько-сладкими.
Наконец появился товарняк. Шел он довольно быстро, и едва меня миновал паровоз, я побежал вдоль состава, боясь споткнуться о камень насыпи и оказаться под колесами. Ухватился за поручень открытой товарной платформы. Три, четыре раза пытался вскочить на нее, но тщетно, и едва не потерял голову; готов был либо выпустить поручень, либо прекратить бег и волочиться, но потом стиснул зубы и прыгнул снова. Мгновенье спустя перевалился через борт платформы и, тяжело дыша, упал на покрытую брезентом тележку.
И тут меня чуть не хватил удар — над краем тележки неожиданно появилось мертвенно-бледное лицо. Парализованные страхом, мы неотрывно смотрели друг на друга. Потом я вытащил из кармана пистолет. Тот человек застонал и зажмурился.
— Jetzt ist alles aus![36]
— Что за чертовщина — ты немец?
Я в изумлении опустил оружие, и затем появился еще один человек.
Они бежали из лагеря военнопленных километрах в полутораста севернее Алатыря. Сперва их было четверо; но один сорвался и угодил под колеса, другой спрыгнул прямо в руки троих русских. К счастью, обыскивать платформу русские не стали.
Мы изучили мою карту и поняли, что когда доедем до Саратова, нужно будет покинуть этот состав, чтобы он не увез нас к Каспийскому морю. Решили, что лучше всего будет держать путь к северо-западу от Сталинграда, где, по словам моих спутников, находились наши войска. Они попали в плен четыре с лишним месяца назад под Майкопом, и с тех пор немцы значительно продвинулись к Волге.
Доехав до Саратова, мы слезли посмотреть, нет ли другого поезда, на который можно забраться, если наш пойдет не в том направлении. Обнаружили штабель ящиков сырой рыбы, вскрыли один и наелись досыта. Сырая рыба очень вкусная, если основательно проголодаться. Пара кошек доела наши объедки и три рыбины, которые мы не осилили. Потом мы пошли обратно к своему поезду. Его там уже не было, но мы нашли другой и, поскольку там были грузовики и боеприпасы, поняли, что он идет в нужном нам направлении — к фронту.
И тут я впервые осознал, что возвращаюсь обратно на фронт. До сих пор я не задумывался, что делаю, но теперь при виде ящиков с патронами у меня открылись глаза. Опять ко всему этому! Раньше я думал только о том, чтобы выбраться из России, Советский Союз был опасным местом для меня. Но если я стремлюсь сохранить жизнь, стоит ли возвращаться на фронт? Быть в авангарде всех атак и в арьергарде всех отступлений? Этот парадокс был гнетущим. Почему жизнь так бессмысленна? Не проще ли всего сразу пустить пулю в лоб? Странно, необъяснимо, но в ту минуту я был подавлен сильнее, чем когда возвращался из проведенного с Урсулой отпуска. Возможно, наш брак и мой отпуск составили приятный, завершенный период; он давал мне утешающее сознание, что если я не получу больше ничего от жизни, у меня есть это. А в Советском Союзе у меня не было ничего внутренне завершенного. Я совершил по нему большое путешествие одиноким беглецом — правда, часто получал помощь, — и эта громадная страна показала мне среди всех моих личных страданий, как велик мир, как он красочен, как богат и полон авантюрных возможностей. Я видел нечто гораздо большего масштаба, чем маленькая, окруженная и удушаемая Германия. Я встретил женщину, словно бы сошедшую со златотканого ковра «Тысяча и одной ночи». Она, не колеблясь, дала мне то, что имела, и я знал, что всегда мог бы приходить снова и снова и всегда получать, что ей никогда не будет достаточно. Но я больше не приду; мы никогда уже не найдем друг друга. Громадная страна закрывала за мной свои огромные двери после моего краткого визита. Я испытывал дикое желание повернуть обратно, возвратиться к жизни на вулкане, найти снова мою принцессу и завершить это приключение.
Было глупо не сделать этого. Было бы безумием это сделать; но было глупо и повернуться лицом к дому, к странной «безопасности» танка на передовой. Правда, условия жизни в Советском Союзе для такого, как я, были нечеловеческими, но такими они были и в танке, притом бессмысленными — без далеких, манящих гор, к подножию которых можно добираться с трудом, снося голод и жажду, а затем взобраться на вершину. Я возвращался туда, где мои руки не найдут ничего, кроме снарядов, а те не годятся для игры. Когда касаешься пальцем снарядного кончика, ничего не происходит.
Мы взяли ящик рыбы и, когда поезд тронулся, легли спать под грузовиками. На другой день полил нескончаемый дождь, но мы оставались сухими под брезентом, и так ехали, ели свою рыбу, вяло разговаривали. Мои спутники оказались очень скучными людьми. Они были нацистами и верили, что мы побеждаем. Что можем нанести поражение такой громадной стране. Одного звали Юргенс, другого Бертрам.
В Уварово, восточнее Дона, поезд остановился и не должен был идти дальше. Выйдя за город, мы изучили свою карту и решили, что находимся примерно в трехстах километрах к востоку от Воронежа. Требовалось пройти километров сто на юг, чтобы иметь надежду найти немцев на западной стороне Дона; мы знали, что севернее Воронежа русские находятся на обоих берегах и контролируют все мосты и броды.
Шоссе кишело солдатами, пушками, грузовиками, но мы не осмеливались попроситься на попутку, так как по-русски говорил только я. Повсюду были патрули, и поэтому весь день мы прятались.
Возле Сакманки нас окликнул русский сержант. Большой грузовик, в котором, кроме него, никого не было, застрял в грязи. Когда машина с нашей помощью выехала, я застрелил сержанта и надел его форму. Даже не думая, что делаю. Так было нужно. Мы спрятали труп под кустами, и я повел грузовик, те двое сидели в кузове. В кабине я обнаружил автомат и несколько гранат. Я вовсю жал на акселератор, и мы проехали около двухсот километров, потом у нас кончился бензин. Пришлось бросить машину и идти пешком. Автомат я взял с собой. Мы приближались к центру циклона.
На другой день мы услышали орудийную стрельбу. Странно было слышать ее снова. Когда стемнело, горизонт стал кроваво-красным. В разрушенном Еланске[37] мы спрятались в развалинах, но там, километрах в пяти от фронта, спали плохо: канонада была оглушительной, мы давно не слышали ее и отвыкли спать в таком шуме. Когда наступила ночь, мы с натянутыми до предела нервами отправились к траншеям.
Снаряды с воем проносились над нашими головами, падали с глухим стуком, рвались с жутким грохотом, вздымая в воздух камни и комья земли. Через несколько часов мы добрались до русских траншей, где нашли нору, в которой спрятались. Там мы лежали, наблюдая за одинокой парой с крупнокалиберным пулеметом. Улучив момент, бросились на них и пробили им головы; потом перемахнули через бруствер траншеи и беспорядочно побежали к другой стороне. Посреди ничейной земли пришлось спрятаться в снарядную воронку: наше внезапное появление вызвало ожесточенную стрельбу с обеих сторон из оружия всех калибров, в небо полетели ракеты. Прошло много времени прежде, чем стрельба утихла настолько, что мы отважились вылезти из воронки и сделать последний рывок к немецким позициям. Мы были уже почти там, когда немецкий пулеметчик выпустил очередь, и Юргенс с криком упал головой вперед. Он был мертв, мы восприняли это с облегчением, потому что его не нужно было тащить. Бартрам и я побежали дальше, крича: «Nicht schiessen! Wir sind deutsche Soldaten!»[38].
