Наталья Баранская - День поминовения
И начала я ходить, как старуха, в платке, в бабкиной кофте старой. Сама боялась. А немцы нас обирали понемногу, с едой плохо стало, корова едва доится, необгу-ленная осталась, еще только зима началась, а мы с одной картошкой да капустой. Муки почти нет, в колхозе мало давали, а мы хоть на ярмарке подкупали, а запаса не сделали.
Холодно, с дровами плохо. Баба Дуня каже: “Зима буде дюже холодна, надо дом под топор”. Это она новые бревна, что Ванечка привез для дома, хочет пилить-колоть на дрова. А мне жалко, так жалко — до слез. Спорю: вот когда все до самой былочки стопим, тогда... Нет, давай пилить, пока другие не распилили. Пилили, колола я, в полсарая поленницу сложила, остальные кто-то увез.
Жили пригнувшись, с оглядкой, зимой темнеет рано, запремся, заложимся на пять крюков, окна еще с вечера занавешены, ставни заперты. Спим вполуха, слышим стрельбу далекую, а то бахнут где-то близко, затрещит автомат, кажется, кто-то ходит возле хаты, волков слыхать — воют в лесу. Хата на самом краю, за ней поле, за полем лес — большой, на два берега. Баба Дуня, правда, волков не боялась: “Я их сколь раз в лесу встречала, когда за травкой ходила, и ничего”. Случалось, зимой волки в село забегали. Да теперь мы не волков боялись.
И что бы ни было, через все одна думка: где Ванечка, живой ли, не попал ли в плен и когда мы теперь свидимся. А вскоре случился такой страх, такой страх, что вспомнить дрожь берет.
Прибегла соседка с нашего конца: “Собирайся, Ганка, идем, немцы наших солдат пленных к церкви повели”. Бож ты мой, я платок накинула, за телогрейку схватилась, бабушка кричит: “Доня, не ходит, доня, детей не оставляй”. А мы бегом до главной улицы, а там бежать нельзя, там немцы ходят, боимся, и все жинки да девчата к церкви спешат и тоже бежать боятся, шагаем, спешим, аж дух занимается.
Возле церкви толпа собралась, немецкие солдаты автоматы наставляют, не допускают дальше идти. А шагов сто от нас стоят наши родимые солдатики, хоть не с нашего села, а все родимые. Стоят в одних гимнастерках, а кто просто в рубахе, раздетые и разутые, кто в одном сапоге, кто в портянках. У кого голова в повязке, и кровь видать, у кого рука на бинте висит. Заплакала, запричитала одна: “Бедные наши, родимые, что с вами фрицы проклятые делать хотят?” Тут враз все мы в голос запричитали.
Фрицы загуркотали, зашумели, пихают нас прикладами — “вег, вег”, расходитесь, значит, а мы теснимся, не уходим. Глядим на наших красноармейцев сквозь слезы, видим: одни губы кусают, у других полоски по лицу идут — плачут, а один немолодой, в голову раненный, посмотрел строго, печально, сказал нам: “Знайте, мы в плен не сдавались, немцы нас окружили, кого убили, других похватали, запомните — под деревней...” Деревню назвал, теперь-то я уж не помню какую.
Одни немцы нас автоматами пхают, другие пленных заворачивают за церковь. А мы все еще не поймем, куда, зачем. Поняли, когда всех на самой круче, на краю, в ряд поставили. Тут мы как закричим. Ой, чего мы только не кричали: “Нет, нет, не смейте, собаки, сволочи, гады проклятые, чтоб вам в аду гореть... остановитесь, не троньте...” И просто выли. Душа криком исходила.
Вдруг один из красноармейцев дал нам команду: “Жинки, девчата, идить до дому, до детей, а ну — до дому!” А фрицы в небо палят, стращают нас, и тут офицер ихний им крикнул, они повернули автоматы и давай по нашим, по нашим, и те прямо в реку, в Псел — убитые, недобитые, раненые — все в воду, в реку. А Псел под яром глубокий, морозит, но лед еще не стал, Псел под яром злой, ямистый, воронки крутит, черные струи вперегон бегут, жгутом вьются.
Кто сразу под воду ушел, кого схватило и понесло.
Закричали жинки, бегом побегли вниз по реке — может, кого на мель вынесет. Да немцы не дали бежать, стрельбу подняли, завернули женщин.
И с этого разу пошло: кого поймают, пленных солдат, или партизан, или просто супротивных,— тащат на обрыв за церковь, стрелять.
А девчата наши и мальцы как проведают, так потихоньку пробираются ивняком по берегу к отмели — спасать. И спасали: то одного, то разом двоих. Один, шибко раненный, умер, двоих выходили.
Немцы проведали про спасателей, пошли в засады — стрелять из кустов. Дивчину и мальца одного убили. Хоронить долго не давали: лежали убитые возле церкви, фанеры на них поклали с надписями. На одной нацарапали: “Пулю хотел”,— а на другой: “Смерть партизану”. Хорошая была дивчина Файка Притуленко, а мальца не помню имя, а семью знала — Колосенковы им фамилия, мать с горя ума решилась.
С тех пор по реке вниз никто не бегал, а на обрыв спешили, как проведают, что ведут. Немцы нас шибко не гоняли, может, застращать хотели, может, мучить нас нравилось кровопивцам. А нам думалось, как не пойти — проститься надо. Да и боялись жинки, а ну как и мой там с жизнью расстается.
Ой, что слез, что страха, что муки было...
В селе Большие Сорочинцы, позади церкви, на самом обрыве крутого берега, каждый праздник после обедни служат панихиду “по убиенным”. На такой панихиде оказалась я, когда пришла посмотреть, как святят яблоки в день Спаса.
Красочный венок окружал церковь: на земле сидели жинки и дивчины в ярких плахтах ручного тканья, в рубахах, густо расшитых красным и черным крестом, в нарядных цветных платках, и перед каждой на белой хусточке горка яблок — желтых, красных, а в руках у всех цветы — малиновые, лиловые, белые мальвы, нежно-перистые астры, душистая резеда.
И над всем этим серебряные купола церкви с крестами, а еще выше синий купол ясного неба, увенчанный солнцем. Мирная картина, радующая взор и сердце. Пятидесятые годы в начале, еще не было десяти лет с окончания войны.
И вдруг небогатое оснащение крестного хода — хоругвь, две иконы — уносят к обрыву, туда идет старенький священник, там уже стоит аналой, ждет дьякон, курится ладан в кадильнице. Собирается народ, больше женщин, есть и мужчины. Жинки в темных и черных платках, вдовы погибших, стоят впереди, за ними молодежь и те, кто пестрым венком окружал церковь, тоже тут, только посуровели, посмурнели лица, а кое-кто сменил яркий платок на белый или темный.
Священник читает молитвы, женщины, плачут тихонько, чтобы не заглушить слов, чтобы всем было слышно:
“Со святыми упокой, Христе боже наш, души рабов твоих, иже погибше безвинно, и обретеши жизнь бесконечную, иде же несть болезней, ни печалей, ни воздыхания”.
А кругом одна печаль, одно воздыхание и слезы, слезы, слезы. Трепещет едва видимое пламя тонких восковых свечей в руках.
И я стояла там вместе с другими и тоже плакала по тем, кто с той кручи в реку обрывался — раненый, живой, мертвый. По убитым и по замученным.
А Псел течет, как и раньше, и крутит темные воронки под самым яром, переплетая черные струи, перегоняя сам себя.
Да, страшную память оставили по себе немецкие солдаты в Сорочинцах.
На самом краю села среди редких бедных хат петлял переулок, дорожкой спускался к реке. У низкого берега Псел умерял свое течение, был тихим, и в мелкой заводи стояли мостки: брать воду, стирать.
Пришли три соседки с корзинами на коромыслах, с ведрами — полоскать белье. При немцах на реку поодиночке не ходили. Раньше, до войны, если оказывались на мостках втроем, сколько было шуток, смеху, теперь же боялись ведром звякнуть, торопились скорей дело сделать, уйти.
Две женщины управились быстро, а Параска замедлилась, приотстала. Подождали соседушки, а как увидели, что последняя корзина у нее к концу идет, двинулись: мы потихоньку, догонишь.
И только скрылись они за пригорком, из кустов ивняка вышли немцы, четверо солдат с ведерками. Остановились, загалдели по-своему, засмеялись. У Параски сердце стукнуло, ей бы бросить недополосканное в корзину да уходить поскорей, а она полощет, страх свой прячет, вроде и не замечает солдат. И думать забыла, что юбка у нее подоткнута, рубаха короткая, ноги ее, белые, крепкие, высоко видать.
Немцы позвали: “Ком гир”. Параска выжала простыню, сложила в корзину, оправила юбку и тогда пошла с мостков. А они не пропустили, схватили, потащили в кусты. Она крикнула, но ей тут же зажали рот. Она рвалась, билась, кусалась. Ее ударили, повалили на песок, заголили. Она изловчилась ногами сбить первого, тогда остальные схватили за руки, за ноги,— держать. Сапогами прижали ладони распятых рук. Она рванулась из последних, но только судорога прошла по телу. Немцы с веселой бранью, с гнусным хихиканьем, поторапливая друг друга, терзали ее. Они щипались, кто-то укусил за грудь. Она вцепилась зубами в чье-то лицо. Тут ее сильно ударили по голове, она потеряла сознание, видно, ненадолго — еще слышны были голоса уходящих насильников.
Пыталась встать, не смогла, казалось, все суставы в руках, ногах вышли из своих гнезд, вывернуты.
