Аркадий Сахнин - Тучи на рассвете (роман, повести)
Мчатся машины, тащатся арбы, идут люди, и это движение кажется бесконечным, будто родилось оно вместе с землей, будто нет силы, которая остановит его, будто вечно оно, как движение планет.
Сколько прошла Мен Хи? Где она находится? Кто поможет ей? Кто скажет, как ей жить?
Она избегает богатых домов, обходит хорошо одетых людей. Она боится полиции и боится Ли Ду Хана.
Медленно тащатся три буйвола, запряженные в двухколесные арбы. Рядом с ярмом первой арбы, понукая животных, идет седой старик в черном волосяном колпаке, значит, ему уже больше шестидесяти лет. Двух других возниц не видно за камышовыми бортами.
— Ласковый человек, послушайте, вы не видали моего отца? Пак-неудачник его зовут.
— Неудачников много встречал, а вот твоего отца не знаю.
И вдруг из-за сопки, где дорога круто сворачивает в сторону, прямо на Мен Хи выскакивают два конных полицейских.
— Берегись! С дороги! — резко выкрикивают они, размахивая бамбуковыми палками.
Девочка бросается в кювет, карабкается через земляной вал и, спотыкаясь, бежит по размытой дождями борозде.
Длинная колонна людей, будто сетями, опутанная веревками, в безмолвии спускается с горы. Японские полицейские на маленьких сытых лошадях — один в затылок другому, — с обнаженными кривыми мечами, с карабинами поперек седел, словно движущаяся изгородь, окаймляют колонну.
Несколько всадников, ускакавших далеко вперед, колотят палками крестьян, не успевших вовремя стащить с дороги неповоротливых и медлительных буйволов, бьют тупой стороной меча по головам животных.
Мен Хи спотыкается, падает и, уже не поднимаясь, смотрит назад. Буйвол, вырвавший из арбы оглоблю вместе с ярмом, мчится по полю, и оглобля бьет его по ногам. Обезумевшее от страха животное, не видя, кто его колотит, несется к обрыву. Вслед за ним, волоча перевернувшуюся арбу, проваливаясь в рыхлую землю и тычась в нее мордой, бежит второй буйвол. Медленно крутится на оси колесо. Третье животное опрокинулось на спину и бьет ногами воздух, пытаясь подняться. В разные стороны разбегаются крестьяне.
Колонна медленно движется, и эхо в горах повторяет свистящие удары бичей.
Мен Хи поднимается с земли и не может понять, то ли доносится откуда-то знакомый мотив, то ли в ее душе звучат слова:
Легионы драконов со змеиными жаламиОкружили тебя, Ариран, Ариран…
Горы, скалы, сопки…
Древняя корейская земля. Край, овеянный легендами и преданиями, край волшебных сказок, чудесных песен. Добрый, доверчивый, трудолюбивый народ…
Гигантские черепахи, чудовищные драконы, гордые тигры, высеченные из камня и черного дерева, тысячелетиями стоят на корейской земле как символы долголетия, изобилия, мужества, доброты, как воплощение извечной мечты народа о счастье, как немые свидетели горя и слез.
Свистит, бушует ветер в горах. Гудят провода.
Где найдет Мен Хи своего отца-неудачника?
На берегах Японского и Желтого морей раскинулись большие города — скопления черепичных крыш с узорчатыми гребнями. У подножия сопок приютились древние монастыри, а на сопках — пагоды, гроты, часовни, где некогда свершались таинства жертвоприношений. Могилы императорских династий, королевские гробницы и склепы, замки, остатки крепостных стен и ворот, что запирались на ночь, — седая, глубокая старина.
Где, у какой часовни молится Пак-неудачник? У какого монастыря стоит с протянутой иссохшей рукой Апання? По улицам какого города бродят в поисках работы Сен Дин и Сен Чель?
Страна утренней Прохлады, Страна Алмазных гор с двенадцатью тысячами вершин, страна трех с половиной тысяч скалистых островов.
Где, на какой горе затерялся, в какой пещере приютился Пак-неудачник? На какой остров, к каким скалам прибило семью хваденмина?
Шагает Мен Хи по корейской земле. Куда идти ей?
Перед ней горы, такие же, как ее родная Двуглавая. Она вспоминает отцовскую хижину, что не могла укрыть от дождя и холода. И все-таки как хорошо там жилось! Можно было прильнуть к матери, согреться и заснуть. А сейчас кругом лишь холодные скалы.
У всех есть защита. Вон деревушка доверчиво прижалась к подножию горы, и та заботливо прикрыла ее от ветра. Только Мен Хи на всей земле одна.
Третьи сутки льет дождь, холодный, бесконечный. Губы посинели и дрожат, слиплись мокрые волосы.
Снова стоит под окошком Мен Хи, снова стучит в деревянную покосившуюся решетку.
— Не видали здесь Пака-неудачника?
— Пака-счастливого трудно найти, а неудачников сколько хочешь. Заходи, погрейся!
Мен Хи оставляет на пороге гомусины, берет в руки тряпку и досуха вытирает ноги. Теперь можно войти. Кажется, она здесь уже ночевала… Хотя нет, там было одно окно, а здесь два. Все они одинаковы, эти хижины: убогие, серые стены, покосившиеся, заклеенные оконца, кунжутный фитиль коптилки…
С нависшего над головой потолка крупные капли падают в тыквенные ковшики, расставленные на полу. Бумага на окнах намокла, расползлась, и мелкие брызги дождя летят внутрь.
В комнате старик, белый, как и его одежда, и девочка лет шести. За спиной у нее ребенок, совсем крошка.
Прокопченное лицо старика настолько изъедено морщинами, что, если он засмеется, морщин не прибавится: так много их и так сильно стянули они лоб и щеки. Шея у старика тоже словно изрублена. Но он, наверно, никогда и не смеется. Он сидит, поджав под себя ноги, и покачивается всем корпусом. Глаза его закрыты, во рту дрожит тонкая трубка, которая достает почти до пола.
Старик такой же древний, как Корея. Много повидал он на своем веку, много знает. Работать ему уже невмоготу, и, пока вся семья в поле, он забавляет внучку сказками.
— Садись с нами, — обращается он к Мен Хи, — расскажи, где потеряла отца.
У него добрый голос. Когда он говорит, становится теплее на душе. Мен Хи рассказывает о своем горе. Старик, покачиваясь, слушает и гладит ее волосы большой ласковой рукой.
— Даже самый пышный цветок, оторванный от ветки, увядает, — говорит он. — Где ж тебе прожить, оторванной от дома, без своего угла? Вот придет сын, поужинаем и подумаем, что с тобой делать. Нам хорошо бы такую, как ты, в дом взять: без хозяйки остались мы, и стряпать некому… Есть очень хочешь?
— Нет, нет, я совсем не хочу.
— Ну тогда потерпи, пока сын придет.
Мен Хи слушает старика, а перед глазами у нее дорога и бесконечная вереница людей, опутанных веревками… Колодники…
— Дедушка, а кто такие колодники?
Старик медленно поднимает голову и смотрит на Мен Хи сквозь длинные седые брови, нависшие над глазами.
— Колодники? — Он опускает веки и ворошит палочкой угольки в жаровне. — Разные бывают, внучка. А ты почему про них спрашиваешь?
Мен Хи сбивчиво рассказывает:
— Когда они скрылись за сопкой, я подошла к крестьянам, которые вытаскивали из канавы арбу, и спрашиваю: «Что это за люди такие?» Они посмотрели на меня, а один говорит: «Колодники, бунтари, не видишь разве?»
— Много их гонят здесь, — вздохнул старик. — И уж назад никто не вернется.
— Куда же они деваются?
— Помирают! — вдруг зло ответил он. — В каменоломнях гибнут. В скалах туннель пробивают для железной дороги, там и гибнут.
— А чем они провинились, дедушка?
— Одна вина у всех! — Старик выбил пепел из трубки. — Есть хотят. Вот какая вина, понимаешь? — Голос у него стал угрожающим, а руки сильно тряслись.
Мен Хи ничего не поняла, но сказать об этом не решилась. Вид у старика был теперь хмурый, сердитый. Он снова закурил свою трубку.
— Дедушка, — сказала Мен Хи, — а откуда гонят этих людей?
— Как откуда? — возмутился старик. — Из деревень, с гор, с долин сгоняют. — И, помолчав, добавил: — А только всех не угнать, как не угнать ветру воду из океана.
Он снова умолк, потом, неизвестно к кому обращаясь, сказал:
— Захлебнетесь в океанской волне, и могил у вас не будет!
Старик глубоко затянулся. Мерно падали капли в тыквенные ковшики.
— А у меня мама умерла, — сказала вдруг девочка, укачивая ребенка за спиной. — Пошла на поле, там и умерла, — добавила она печально и тихо. — Я теперь ношу братика ко всем матерям, у которых есть маленькие дети, и чужие мамы кормят его… Он вырастет большой и счастливый, потому что с молоком к нему приходит все лучшее от всех людей.
— Это кто же тебе сказал? — улыбнулась Мен Хи.
— Дедушка Мун сказал. Он добрый, видишь, какой!
Мен Хи вдруг тоже захотелось сделать что-нибудь доброе. Она огляделась вокруг, посмотрела на старика, на его одежду и обрадованно сказала:
— Дедушка, давайте я вам рубаху постираю. Будет белая-белая.
— Спасибо, внучка, у тебя корейская душа. Постираешь в другой раз. А вот скажи: знаешь ли ты, почему корейцы всегда носят белую одежду? Почему даже зимой не снимают ее, а только подшивают вату?
