Вильям Александров - Чужие и близкие
— Не надо, — замахал руками старик, — обойдемся без больницы, ты как думаешь, дочка? — Женька ничего не сказала, только кивнула головой.
— Ну вот, правильно. Ты, дочка, не бойся, мы с Бурлаком хорошие люди. Мы тебя нашли, мы тебя и выходим. Правильно я говорю, Бурлак?
Пес взвизгнул, посмотрел вверх и стал тереться о ноги старика. Тот потрепал его по шее и поклонился доктору..
— Спасибо тебе, Абдулла Гафурович, вот, не обессудь, пожалуйста. — Он скрылся за занавеской и тут же появился с куском хлеба и какой-то картонкой коробкой.
— Что вы, Митрич, заберите сейчас же, — обиделся доктор. — Разве ж из-за этого…
— Ладно, ладно, — примирительно сказал старик, — ты не ершись, не буду насчет хлеба. А уж это ты возьмешь без разговоров.
— Что это? — строго спросил доктор. Он открыл коробку, и лицо его тут же просияло от радости.
— Лекарственные травы! Вот за это спасибо. Возьму обязательно. Будет еще — принеси.
Он оделся и перед тем, как выйти, еще раз напомнил про банки. Они ушли, стало тихо, Бурлак раскинулся на полу возле кровати, и Женьке сделалось очень спокойно и хорошо — она задремала. А когда проснулась, перед ней сидела молодая женщина с красивым, очень гладким упитанным лицом и очень живыми, какими-то вызывающими глазами.
На ней была блестящая черная шуба под котик и белый пуховый платок, откинутый на шею. Она улыбалась, яркие ровные зубы отливали чуть розоватым от губной помады. Сначала Женьке показалось, что все это спится — настолько невероятным было присутствие в каморке деда Митрича этой неправдоподобно яркой женщины.
Но та тронула Женьку за подбородок, звонко засмеялась и проговорила мелодичным грудным голосом:
— Так это тебя Митрич в иоле нашел? Вот так находка! — Она откровенно разглядывала Женьку. — А ничего! Ничего… Можно сказать, крупно повезло старику. Всю жизнь мечтал внучку иметь. А может, дочку? А может… — Она опять заливисто рассмеялась и сдернула с шеи платок — ей было жарко.
— Гляди, как натопил! Сроду у него так тепло не было. И чисто — гляди. Преобразился старик — носится как угорелый. Ты хоть знаешь его?
Женька покачала головой.
— Не знаешь? Ничего не знаешь? — Она опять расхохоталась. — Вот так история! Это ж только в книжках такое бывает! Прибежал старик, чуть не плачет, иди, говорит, банки сделай, я тебе что хочешь потом бесплатно чинить буду! Я, конечно, не пошла бы, да уж очень интересно стало — чего это он, думаю, плетет, или рехнулся, или с похмелья… А нет ведь, правду, значит, говорил.
Она сняла с себя шубку и осталась в темном, каком-то переливающемся, сбегающем по ее крутым бедрам платье. Шубку она повесила на гвоздь у занавески, прошлась по комнате, рассматривая все вокруг, и тонкие каблучки ее остро стучали по некрашеным доскам. Женька обратила внимание на ее чулки — они были какого-то особого, дымчатого цвета и слегка поблескивали.
Она стала протирать банки, которые, видимо принесла с собой, и пока делала это, пока готовила спиртовый жгут, все время говорила, обращаясь к Женьке, радуясь, как видно, тому, что у нее появился собеседник.
— Дед Митрич — путевой обходчик, — понимаешь? Ну, ходит по путям, смотрит, все ли в порядке. Живет один, никого у него нет, кроме Бурлака… Вообще-то он чудак, отшельник, а когда-то он известный человек был, стахановец, кочегар на паровозе, а потом, как жена умерла, была тут у него одна история… Выпивать стал, списали его, вот и живет он в этом своем курятнике, в свободное время охотится. Он тебя, наверно, во время охоты и нашел. Ну а ты-то, как попала в степь все-таки?
Женьке не хотелось ничего рассказывать, но отмалчиваться было невозможно, пришлось ей что-то говорить такое, объяснять, но гостья, судя по всему, не очень-то прислушивалась к ее словам. Она была больше занята собой. Женька видела, как она любовалась собой, пользуясь каждым случаем, чтобы взглянуть в зеркало, в оконное стекло или еще куда придется, лишь бы можно было увидеть себя. Она, судя по всему, очень себе нравилась. «Да и есть отчего», — с завистью думала Женька.
— А меня зовут Шура, — сообщила она Женьке. — Ты меня так и зови, я ведь не на много старше тебя. Тебе сколько? Шестнадцать? А мне двадцать три. Работала я в медпункте, потом телеграфисткой, а сейчас вот вышла за начальника станции, работу бросила, живу неплохо.
Она подготовила все, поставила табуретку возле кровати, велела Женьке лечь на живот, откинула одеяло и стала чем-то растирать ее спину.
— Худая ты, — с сожалением сказала она. — А тело у тебя хорошее, фигура будет что надо! Поправиться тебе только немного… Кормишься плохо, да?
— Как все, — нехотя сказала Женька.
— Как все, — это, значит, голодаешь. Ну, ничего, вот поправишься, придешь к нам, я тебя телеграфисткой устрою — работа не трудная, а паек особый да еще кое-что перепадает…
— Мне домой надо, — сказала Женька.
— Ничего, успеешь.
Она зажгла жгут, он пылал синим пламенем, и, окуная в это пламя банки, она ловко лепила их одну за другой на Женькину спину.
— Ой, — застонала Женька. Ей казалось, что тупыми клещами растягивают ее кожу в разные стороны.
— Ничего, потерпи, — укрыла ее Шура. — Теперь минут десять потерпи, зато потом хорошо будет…
Она стала приходить каждый день — по утрам, ставила банки, делала горчичники. И пока Женька лежала лицом вниз, рассказывала ей, как угождает ей во всем «ее начальник»— она мужа иначе, чем «мой начальник», не называла, — как он достает ей все, что она попросит.
Вот он поедет в Ташкент, я ему список даю: то-то и то-то… Пусть попробует не привезти! — с хвастливой угрозой заключила она. — Мужиков только так и надо держать, тогда любить будут…
— Ну, а если не достанет? — спросила Женька.
— Ну, не достанет! Он все достанет. В Ташкенте сейчас любую вещь купишь — были бы деньги или продукты. Там эвакуированные все, что хочешь, продают.
— И давно ты… давно вы замужем? — спросила Женька.
— Месяца четыре будет. Да вот вскоре, как война началась. Я телеграфисткой работала. По ночам дежурила, а он захаживал ко мне. Зайдет, разговоры разные заводит, а я делаю вид, что ничего не понимаю. Сижу себе, стучу на своем «БОДО». Он и так и эдак… У него ведь жена была и дети, а однажды свет погас, я при керосиновой лампе работала, он мне сам эту лампу принес. А вместе с лампой коробку шоколадных конфет и чудесные туфли — где он их взял, не знаю, но только очень они мне шли, как по заказу. Ну, значит, сидим мы с ним, разговариваем — и тут ветер как рванет, и лампа погасла. Ну, тут у нас все и получилось…
— Страшно? — спросила Женька.
— Ему, может, страшно, а мне — нет. У меня еще до него один был, в милиции работал. Как война началась, в армию он ушел, так с тех нор и исчез — ничего о нем не знаю.
— А вернется?
— Ну, вернется. Мало ли что! Я ведь ему не жена была, а так… — но в голосе ее послышалась тоска.
— А любишь-то ты кого? Или никого не любишь? — спросила Женька. Она лежала лицом вниз, и ей было легко спрашивать — не надо было в глаза смотреть.
— Лю-ю-бишь — не лю-бишь, — протянула Шура. — Это все сказки. В книжках только пишут. А на самом-то деле — мужик есть — вот тебе и любовь… Ну, ты не ворочайся, лежи смирно, сейчас снимать буду. — Она стала отнимать банки, придерживая кожу своими тонкими пальцами, и Женька чувствовала, как впиваются в спину ее острые наманикюренные ногти. Банки отлеплялись со смачным чавканьем, и когда доходила очередь до последней — наступало блаженное мгновенье, когда уже ничего не тянуло, но все казалось, что где-то там какая-то забытая банка торчит.
Женька переворачивалась на спину, счастливо вздыхала, а Шура усмехалась и щурила свои длинные глаза с наведенными иссиня-черными ресницами.
— А ты, чертенок, любишь лечиться! Ну, как теперь, ничего?
— Хорошо, — говорила Женька, — теперь уже совсем хорошо.
— Ну, ладно, — говорила Шура, вставая, — пойду я. А на всякий случай учти — як тебе вечером тоже приходила, поняла?
— Сегодня? Придешь?
— Не приду, а приходила, если кто спросит. И вчера тоже — ясно? Ты запомни, а не то подведешь меня под монастырь, — она сверкнула искоса из-под прищуренных ресниц и поправила Женькину подушку. — А ты лежи, тебе лежать надо, вставать опасно. А так полежишь, и пройдет. Лучше ведь сейчас?
— Лучше… Ловко ты все это делаешь.
— Что?
— Ну, все. Руки у тебя очень ловкие. Ты бы, наверно, врачом могла быть.
— И была бы, — вздохнула Шура, — была бы, наверно, если бы не война… Он… Тот, что ушел, знаешь… Все хотел, чтоб в Ташкент мы уехали. Или в Москву. Чтоб учиться нам обоим…
— Ну?
— Чего — ну! Вот тебе и ну. Сегодня война, а завтра — только его и видели. Вот и все мечты. А ведь мог остаться! — вдруг зло проговорила она. — Мог — никто еще не требовал!
