Аркадий Бабченко - Война
Мы идем в палатку и ложимся спать.
Ночью нас обстреливают. Около трансформаторной будки, где мы с Фиксой держали оборону, рвется граната, за ней – еще одна, потом небо расцвечивается трассерами. Обстрел несильный, в два-три ствола. Несколько шальных очередей проходят над нами, пули приятно поют в воздухе. Им отвечают часовые с крыш, завязывается короткая перестрелка. Из-за забора взлетают три сигнальные ракеты – одна красная и две зеленых, они освещают территорию завода. В дрожащем свете видно, как от палаток к корпусам бегут солдаты и карабкаются на крыши. Пока ракеты висят в воздухе, огонь по нам усиливается, несколько раз хлопают подствольники.
Мы сидим на корточках, смотрим в небо. Этот суматошный ночной обстрел может быть опасен только случайностями: нас надежно укрывает забор, и все пули проходят над головами. Наши палатки стоят в безопасном месте, и мы никуда не бежим. Задеть могут лишь осколки от подствольников, но гранаты пока рвутся далеко. Присев, мы смотрим на зеленые трассера в ночном небе. Красиво.
Обстрел заканчивается так же внезапно, как и начался. Минут пять еще с крыш во все стороны поливают наши пулеметы, но наконец успокаиваются и они. Наступает тишина. Слышно только, как работает дырчик. Закуриваем. На улице чертовски хорошо, и возвращаться в душную палатку не хочется. Мы почти благодарны «чехам», что оказались на улице. Луна полная. Ночь. Тихо.
С крыши мясного цеха спускается заспанный Гарик. Он зевает, протирает глаза. Проспал обстрел, задница с ушами. С ним дежурил Пинча, тот остался наверху, боится, что Аркаша ему наваляет.
– Ты чего не стрелял? – спрашиваю я Гарика.
– А куда стрелять-то? За забором ничего не видно. А навесом мы не пристреливались, могли и вас накрыть.
Гарик понимает, что его отговорка неубедительна, но в то же время знает, что мы ничего ему не сделаем: потерь нет, а стало быть, не из-за чего поднимать шум.
– Хватит сказки рассказывать, – отвечает ему Аркаша. – Чё, хотите двое суток на крыше просидеть? Я это вам запросто устрою.
Гарик не отвечает, не хочет нарываться – Аркаша и правда может загнать их на крышу на двое суток.
– А ракеты-то наши, видал? – толкает меня локтем Фикса и подмигивает. – Одна красная и две зеленых, я чечененку такие отдал. Точно наши. Вернулись в обратку.
– Лучше бы «корабль» через забор перекинули, – огрызаюсь я.
Остаток ночи мы проводим в усиленном карауле на усыпанных ржавыми осколками крышах, как мартовские коты. Я, Фикса, Олег, Гарик, Пинча… Пятеро солдат посреди огромной Чечни под бездонным черным небом.
У нас нет возраста. Нет дома, нет жизни и желаний, нет души, страха и надежд. Только смерть. У нас нет будущего; ничто не ждет нас в той жизни, к которой мы так стремимся. Нам некуда возвращаться, потому что наше прошлое осталось где-то далеко, за забором этого завода. Оно воспринимается отстраненно, как виденный в детстве мультфильм, персонажем которого ты себя уже не ощущаешь. Мы убивали людей и видели смерть своих товарищей, таких же восемнадцатилетних пацанов, и после этого вернуться назад невозможно.
У нас нет фронтового братства. Ремарк врал. Сейчас мы согреваем друг друга теплом своих тел, но каждый из нас все равно сам по себе. Все, что нас связывает, – это война. Убийства людей и смерть товарищей. В будущем нам не захочется видеть друг друга. Мы уже знаем: тяжело встречаться с человеком, который знал тебя, когда ты был животным, улыбаться и хлопать его по плечу. Мы не любим друг друга. Любовь, привязанность – слова не из этого мира. Чувство, которое мы испытываем друг к другу, выше, чем любовь, но его невозможно описать; в русском языке попросту нет слов, которыми можно выразить привязанность двух живых существ, обреченных вместе умирать, – это чувство возможно только здесь. Ему не место там, в мирной жизни, как на войне не место любви.
У нас нет будущего. Мы ни о чем не думаем. Это байки из плохих фильмов про войну, будто солдаты на отдыхе вспоминают дом. Мы совсем забыли его. А то, что помним, – жалкие обрывки кинопленки памяти – вызывает только тоску.
Пять жалких комочков жизни в пехотных бушлатах под этим огромным небом…
Одиночество.
Внизу тарахтит дырчик, в Аргуне светятся два или три окна – сюда, оказывается, уже провели электричество. В степи тихо, ни одного человека, ни одного движения; ночью Чечня вымирает, все закрываются в домах и молятся, чтобы никто не пришел к ним, не убил, не ограбил и не увез в следственный изолятор в Чернокозово. Ночь – время смерти.
На горизонте тяжелой темной массой угадываются горы. Мы совсем недавно оттуда. Там погиб Игорь.
Я засыпаю.
Нас пополняют людьми. Человек сто пятьдесят помятых мужиков привозят в батальон из Гудермеса. Они стоят гурьбой на площади перед проходной, которую мы уже окрестили плацем, приставив к ногам тощие сидоры. Все, что у них было с собой, уже пропито по дороге. Солдаты из них никчемные, нет ни одного дерзкого, задиристого или хотя бы просто физически крепкого.
Мы стоим около палаток и, не скрываясь, разглядываем ново бранцев. Зрелище удручающее.
– И где таких только находят? – удивляется Аркаша. – На хрена они тут нужны, они ж только водку жрать да в штаны мочиться умеют! Надо поговорить со взводным, чтобы не брал людей, не надо нам таких вояк.
– А ты бы хотел, чтобы к нам филологов и юристов присылали? – отвечает ему Олег. – Так они умные, сумели отмазаться от войны.
К нам все же определяют двоих неопрятных мужиков неопре деленного возраста, крысоватых, ненадежных. Они сразу же оставляют свои сидора в палатке и исчезают «насчет водки». Мы их не задерживаем.
– Может, их на рынке зарежут, хлопот будет меньше, – говорит Пинча, выковыривая штык-ножом грязь между пальцев.
Аркаша предлагает вскрыть вагончик зампотылу, который тот таскает за собой по всей Чечне, прицепив к обозному «Уралу». Около него постоянно стоит часовой из поваров. Что он там охраняет, никто не знает, но наверняка не облигации госбанка.
Для грабежа мы организуем целую войсковую операцию. Аркашина идея проста, как сыр, она пришла ему в голову ночью во время обстрела, а то, что прибыло пополнение, должно сыграть нам на руку.
Когда темнеет, мы выходим из палатки и поворачиваем вдоль забора налево, в мясной цех. Оттуда пробираемся к обозу и прыгаем в один из бесполезных окопчиков охранения, которые нарыли для себя повара. Перед каждым окопчиком в заборе проделано отверстие для стрельбы, бойницы выложены дерном. Судя по этим фортификациям, обозники собираются защищать тушенку до последней капли крови.
Мы с Лехой достаем эргэдэшки[23] и выдергиваем из них кольца, Аркаша направляет автомат стволом в нижний угол окопа, оборачивает его тремя плащ-палатками.
– Готовы? – спрашивает он нас шепотом.
– Готовы.
– Давай!
Мы кидаем гранаты через забор, в ночной тишине они хлопают очень громко, а может, это нам только кажется от напряжения. Аркаша дает несколько очередей в землю. Из-под плащ-палаток нам совсем не видно вспышек; звук идет, словно из земли, и определить, откуда стреляют, невозможно, кажется, что со всех направлений одновременно. Мы с Лехой кидаем еще две гранаты, затем я запускаю сигналку. Получается вполне правдоподобно.
– Хорош! – кричит Аркаша. – Пошли, пока они не очухались!
Мы не успеваем отбежать от окопчика и на десяток метров, как на крыше оживает пулемет. Мне вдруг становится страшно: пулеметчик может сдуру принять нас за атакующих «чехов» и пристрелить за здорово живешь, даже фамилии не спросить.
Изо всех щелей вылезают повара и открывают шквальный огонь. На нас никто не обращает внимания. Все без толку носятся туда-сюда, паника полная. Через минуту пальба начинается во всех концах завода. Масла в огонь добавляют новобранцы. Они палят во все стороны без разбору и орут: «“Чехи”! “Чехи”! Тревога!», веером стреляя от живота, в общем, ведут себя как дети. К тому же новобранцы стреляют трассерами, которые рикошетят и разлетаются в разные стороны.
На мгновение мы замираем, ошарашенные. Черт, мы даже и не думали, что четыре гранаты способны натворить столько шуму! Все-таки батальон – это сила.
В суматохе пробираемся к вагончику. Часового нет. Аркаша взламывает замок. В вагончике абсолютная темнота. Пахнет жратвой. Мы торопливо шарим руками по полкам, на ощупь хватаем какие-то банки, кульки, свертки и сгребаем все это в развернутую плащ-палатку.
Мне попадается что-то увесистое, завернутое в бумагу. Я засовываю это за пазуху, набиваю карманы банками, что-то просыпаю, кажется, сахар. Быстрее, быстрее!
– Мужики… Мужики… Помогите, здесь что-то есть, – шепчет Аркаша.
Пробираюсь к нему. Он держит за две ручки что-то большое, тяжелое, накрытое брезентом.
– Это масло, – говорит Леха. – Сколько наворовал-то, полупидор!
– Все, уходим! – командует Аркаша.
