Энтони Дорр - Весь невидимый нам свет
Солдаты пересмеиваются; от касок на лицах нежные золотистые отсветы.
Клод понимает, что должен их ненавидеть, но его восхищает их выправка, целеустремленность, уверенная походка. Они всегда знают, куда идут, и не сомневаются, что именно туда им и надо. Качества, которых всегда недоставало его соотечественникам.
Солдаты сворачивают на рю-Сен-Филип и пропадают из виду. Клод пальцами чертит на прилавке овалы. Наверху его жена пылесосит: слышно, как она возит щеткой по полу круг за кругом. Его клонит в сон, и он уже почти дремлет, когда из дома Этьена Леблана, чуть дальше по улице, выходит гостящий там парижанин. Худой горбоносый человек, который все время толчется перед телеграфным отделением и выстругивает деревянные коробочки.
Парижанин крохотными шажками, ставя одну ногу перед другой, идет в ту же сторону, что и солдаты. Доходит до конца улицы, записывает что-то в книжечку, поворачивает на сто восемьдесят градусов, идет в обратную сторону. В конце квартала смотрит на дом Рибо и снова что-то отмечает в книжечке. Смотрит вверх-вниз — прикидывает высоту. Покусывает ластик карандаша, как будто нервничает.
Большой Клод подходит к окну. Вот еще возможность. Оккупационным властям наверняка интересно будет узнать о приезжем, который мерит шагами расстояния и записывает высоту домов. Они захотят выяснить, кто ему платит. И есть ли у него разрешение.
Это хорошо. Просто замечательно.
Время страусов
Они по-прежнему не возвращаются в Париж. Ее по-прежнему не выпускают на улицу. Мари-Лора считает каждый день, проведенный взаперти. Сто двадцать. Сто двадцать один. Она думает о передатчике наверху, как он рассылал дедушкин голос за море: «Представьте себе кусок угля в вашей семейной печке», и он плыл, как Дарвин, от Плимута к Зеленому Мысу, к Патагонии, к Фолклендским островам, над волнами, через границы.
— Когда ты закончишь макет, — спрашивает она папу, — я смогу наконец выйти на улицу?
Он продолжает молча шкурить деревяшку.
Приятельницы мадам Манек приносят на кухню все более страшные, все более невероятные истории. Чей-то парижский родственник, о котором тридцать лет не было ни слуху ни духу, теперь пишет слезные письма, умоляет прислать каплунов, ветчину, кур. Зубной врач торгует вином по почте. Парфюмер поездом возит в Париж мясо и продает с баснословной выгодой.
В Сен-Мало жителей штрафуют за то, что они запирают двери, держат голубей или запасают мясо впрок. Трюфели исчезли. Игристые вина исчезли. Не смотреть в глаза. Не болтать у входа в дом. Не загорать, не петь, не гулять парочками по городским стенам в вечерние часы. Таких писаных правил нет, но все их соблюдают. Налетают ледяные ветры с Атлантики, Этьен баррикадируется в комнате брата. Мари-Лора, чтобы выдержать медленный ливень минут и часов, водит пальцами по раковинам в его комнате, раскладывает их по размеру, по видам, по морфологии, вновь и вновь проверяет порядок, убеждаясь, что не пропустила ни одной ракушки.
Ведь можно же ей выйти на полчаса? Под руку с отцом? Однако папа всякий раз говорит «нет», а из закутков ее памяти звучат голоса:
— Слепых девчонок заберут еще раньше, чем калек.
— Заставят их делать всякое.
За городскими стенами курсируют несколько военных судов; лен вяжут в снопы, грузят, вьют из него веревки, канаты или парашютные стропы; чайки в полете роняют устриц или мидий, и от внезапного стука по крыше Мари-Лора резко садится на кровати. Мэр объявляет, что введен новый налог. Приятельницы мадам Манек ворчат, что он их продал, что на этом месте нужен un homme à poigne[24], другие спрашивают, а куда же мэру деваться. Появилось даже выражение: «время страусов».
— А кто спрятал голову в песок, мадам, мы или они?
— Да, наверное, все, — тихо отвечает мадам Манек.
В последнее время она частенько задремывает за столом, сидя рядом с Мари-Лорой, а когда несет еду Этьену на пятый этаж, идет медленно, пыхтя. Почти каждое утро, пока все еще спят, мадам что-нибудь печет, затем, с сигаретой в зубах, уходит в город — отнести пироги или судки с рагу бедствующим и больным. Наверху отец Мари-Лоры трудится над макетом: шкурит, прибивает, пилит, измеряет — с каждым днем все лихорадочнее, будто торопится успеть к какому-то известному ему одному сроку.
Слабейший
Полевой тренировкой руководит комендант школы по фамилии Бастиан, исполняющий свои обязанности с исключительным рвением. У него широкая походка, круглый живот, а на груди звенят боевые медали. Лицо Бастиана рябое от оспы, плечи словно вылеплены из мягкой глины. Он с утра до вечера ходит в кованых сапогах, и кадеты шутят, что он ими выбивался из материнской утробы.
Бастиан требует, чтобы они запоминали наизусть карты, определяли высоту солнца, сами вырезали себе ремни из телячьей кожи. Каждый вечер, в любую погоду, он стоит перед ними на плацу и выкрикивает идеологические изречения: «Благополучие зависит от свирепости. Если у ваших разлюбезных бабулечек есть чай с печеньем, то лишь благодаря вашим кулакам!»
На поясе у него висит старый пистолет. Самые рьяные кадеты смотрят на Бастиана с блеском в глазах. Вернеру думается, что Бастиан человек жестокий и злопамятный.
— Армия — это тело, — говорит комендант, крутя в руке резиновый шланг, так что кончик проносится в сантиметрах от лица одного из мальчишек в строю. — Такое же, как человеческое. И как вы должны изгнать всякую слабость из собственного тела, так же следует учиться изгонять всякую слабость из армии.
Как-то в октябре Бастиан вызывает из строя косолапого мальчика:
— Ты будешь первым. Как твоя фамилия?
— Бекер, господин комендант.
— Бекер. Скажи нам, Бекер, кто в этой группе слабейший?
Вернера начинает бить дрожь. Он самый маленький среди своих ровесников. Он выпрямляется насколько может и пытается раздуть грудь. Взгляд Бекера скользит вдоль строя.
— Он, господин комендант?
Вернер выдыхает. Бекер выбрал мальчика довольно далеко от него, одного из немногих брюнетов в школе. Эрнста Как-его-там. Выбор понятен: Эрнст и впрямь бегает медленно и неуклюже.
Бастиан велит Эрнсту выйти из строя и повернуться к товарищам. У того дрожит нижняя губа.
— Без толку распускать нюни. — Бастиан машет рукой в дальний конец поля, туда, где поперек бурьяна тянется цепочка деревьев. — У тебя будет десять секунд форы. Добеги до меня раньше, чем тебя догонят. Понял?
Эрнст не мотает головой и не кивает. Бастиан демонстративно кривится:
— Когда я подниму левую руку — беги. Когда подниму правую — бежите вы все, дурачье.
И вразвалку уходит прочь: резиновый шланг на шее, пистолет болтается на боку.
Шестьдесят мальчишек ждут, тяжело дыша. Вернер вспоминает Ютту, ее прозрачные волосы, быстрые глаза и резкие манеры. Сестру никто и нигде не назвал бы слабейшей. Эрнст Как-его-там дрожит всем телом, от запястий до щиколоток. Отойдя метров на двести, Бастиан поворачивается и поднимает левую руку.
Эрнст бежит. Руки у него почти прямые, ноги вихляются. Бастиан ведет обратный отсчет от десяти.
— Три! — доносится издалека его голос. — Два! Один!
На слове «ноль» он вскидывает правую руку, и мальчишки срываются с места. Темноволосый Эрнст успел оторваться метров на сорок, но расстояние сразу начинает сокращаться.
Пятьдесят девять четырнадцатилетних ребят стаей преследуют одного. Кто-то вырывается вперед, кто-то уже отстал. Вернер старается держаться в середине. Сердце стучит, в голове черный вихрь растерянности. Он гадает, где Фредерик, зачем они догоняют этого мальчика и что будут делать, если его настигнут?
Однако какая-то атавистическая часть мозга отлично понимает, чтó они будут делать.
Самые быстроногие уже почти нагнали одинокую фигурку. Эрнст лихорадочно работает ногами, но ему явно не хватает дыхалки. Трава колышется на ветру, солнечный свет бьет сквозь ветви деревьев, стая все ближе, и Вернер чувствует злость: почему Эрнст так медленно бегает? Почему не тренировался? Как он вообще прошел вступительные экзамены?
Самый быстрый кадет почти хватает Эрнста за рубашку. Сейчас черноволосого мальчика поймают, и Вернеру отчасти хочется, чтобы это случилось. Однако Эрнст добегает до Бастиана на долю секунды раньше остальных.
Надлежит сдать
Мари-Лоре приходится трижды просить отца, прежде чем тот соглашается прочесть документ вслух:
— «Жителям надлежит сдать все находящиеся в их распоряжении радиоприемники. Радиоприемники следует доставить по адресу: рю-де-Шартр, двадцать семь, не позднее завтрашнего полудня. Неисполнение этого приказа будет рассматриваться как саботаж и повлечет за собой арест».
Некоторое время все молчат. Внутри Мари-Лоры просыпается застарелая тревога.
