Энтони Дорр - Весь невидимый нам свет
Фолькхаймер наблюдает. Маленький учитель ходит из угла в угол, сцепив руки за спиной. Огонь в камине потрескивает. Слышно лишь дыхание собак да щелканье бегунка на логарифмической линейке.
Наконец Вернер говорит:
— Шестнадцать запятая сорок три, герр доктор.
Он чертит треугольник, подписывает расстояния и отдает листок учителю. Тот что-то смотрит в кожаной записной книжке. Фолькхаймер шевелится в кресле; его глаза поблескивают ленивым любопытством. Гауптман, упершись ладонью в стол, глядит в записную книжку, словно додумывая какую-то мысль. На Вернера накатывает безотчетное дурное предчувствие, но тут учитель вновь смотрит на него, и страх проходит.
— При поступлении вы написали, что после школы хотите изучать электротехнику в Берлине. И что вы сирота. Это так?
Вернер косится на Фолькхаймера, кивает:
— Моя сестра…
— Работу ученого, кадет, определяют два фактора. Его интересы и требования времени. Вам понятно?
— Да.
— Мы живем в исключительное время, кадет.
Волнение распирает грудь. Озаренный пламенем кабинет с книжными шкафами — в таких местах и вершатся великие дела.
— После обеда вы будете работать в лаборатории. Каждый вечер. Включая воскресенье.
— Да, герр доктор.
— Приступите завтра.
— Да, герр доктор.
— Фолькхаймер будет за вами приглядывать. Возьмите печенье. — Учитель достает перевязанную ленточкой жестяную коробку. — И дышите, кадет Пфенниг. Вы не сможете задерживать дыхание на все то время, что находитесь в моей лаборатории.
— Да, герр доктор.
По коридорам гуляет холодный ветер. Воздух такой чистый, что у Вернера кружится голова. Под потолком спальни вьются три ночные бабочки. Вернер в темноте снимает ботинки, складывает брюки, ставит сверху жестянку с печеньем. С верхней койки свешивается Фредерик:
— Ты где был?
— Мне дали печенье, — говорит Вернер.
— Я сегодня слышал филина.
— Тсс! — шикает мальчик через две койки от них.
Вернер протягивает наверх печенье.
— Знаешь их? — шепчет Фредерик. — Они очень редкие. Большие, как планер. Этот, наверное, был молодой самец, искал новую территорию. Он сидел на тополе за плацем.
— Ой, — говорит Вернер. Перед закрытыми глазами плывут греческие буквы: равнобедренные треугольники, беты, синусоиды. Он видит себя в белом халате среди механизмов.
Когда-нибудь он выиграет большую премию.
Шифрование, реактивные двигатели, все самое современное.
Мы живем в исключительное время, кадет.
В коридоре слышен стук подкованных каблуков — идет воспитатель. Фредерик ныряет обратно в койку.
— Я не видел, — шепчет он, — но слышал совершенно отчетливо.
— Заткни пасть! — говорит другой мальчик. — Из-за тебя нам всем влетит!
Фредерик умолкает. Вернер перестает жевать. Шагов больше не слышно: воспитатель то ли ушел, то ли стоит под дверью. Снаружи кто-то колет дрова. Слышен звон кувалды по колуну и частое, испуганное дыхание мальчиков вокруг.
Профессор
Этьен читает Мари-Лоре Дарвина и вдруг останавливается на полуслове.
— Дядя?
Он нервно дышит, выпятив губы, словно дует на горячий суп. Говорит шепотом:
— Здесь кто-то есть.
Мари-Лора ничего не слышала. Ни шагов, ни стука. Этажом выше мадам Манек шаркает по полу щеткой. Этьен протягивает внучке книгу и выключает радио из розетки. Судя по звукам, он запутался в проводах.
— Дядя? — повторяет она.
Но Этьен уже выходит из комнаты, бежит по лестнице — неужто они в опасности? — и Мари-Лора спешит за ним в кухню, где слышит, как он сдвигает кухонный стол.
Этьен тянет за железное кольцо посреди пола. Под крышкой люка — квадратная дыра, из которой пугающе тянет сыростью.
— Вниз, давай скорее!
Это погреб? Что увидел дядя? Мари-Лора уже стоит на верхней перекладине лестницы, когда в кухне раздается тяжелая поступь мадам Манек.
— Мсье Этьен! Умоляю вас, прекратите!
— Я что-то слышал. Кого-то, — доносится снизу голос Этьена.
— Вы ее пугаете. Все хорошо, Мари-Лора. Вылезай.
Мари-Лора выбирается обратно. Внизу дядюшка шепчет себе колыбельную.
— Я могу немного с ним посидеть, мадам. Может, ты еще почитаешь мне эту книгу, дядя?
Насколько она может понять, погреб — просто сырая яма. Они некоторое время сидят на свернутом ковре под открытым люком и слушают, как мадам Манек, напевая себе под нос, заваривает чай и собирает на стол. Этьен дрожит.
— А ты знаешь, — говорит Мари-Лора, — что шанс погибнуть от удара молнии один на миллион? Мне доктор Жеффар сказал.
— За год или за всю жизнь?
— Не знаю.
— Надо было спросить.
Снова частые короткие выдохи. Словно каждая клеточка в его теле требует бежать прочь.
— Что будет, если ты выйдешь наружу?
— Мне станет беспокойно.
Его голос едва слышен.
— Отчего?
— Оттого, что я снаружи.
— А что в этом плохого?
— Большие пространства.
— Не все пространства большие. Ведь улица, на которой стоит дом, не большая?
— Не такая большая, как те, к которым привыкла ты.
— Ты любишь инжир и яйца. И помидоры. Они были сегодня на второй завтрак. И они растут снаружи.
Он тихонько смеется:
— Разумеется.
— Ты не скучаешь по миру, дядя?
Этьен молчит, поэтому молчит и она. Обоих затягивает воронка воспоминаний.
— У меня целый мир здесь, — говорит он, похлопывая по книге. — И в моих радиоприемниках. Только руку протянуть.
Дядюшка немного похож на ребенка; он по-монашески неприхотлив и свободен от любых временных обязательств. И все же Мари-Лора чувствует: его посещают такие кошмары, да в таком множестве, что почти ощущаешь пульсирующий в нем страх. Как будто какой-то зверь дышит на стекла его сознания.
— Почитай мне еще, пожалуйста, — просит она.
Этьен раскрывает книгу и шепчет:
— «День прошел восхитительно. Но и это слово само по себе слишком слабо, чтобы выразить чувства натуралиста, впервые бродящего в одиночестве в бразильском лесу…»
Мари-Лора выслушивает несколько абзацев, затем без всяких вступлений просит:
— Расскажи про комнату наверху. Напротив той, в которой живу я.
Он умолкает. Вновь то же быстрое дыхание.
— Там, в дальней стене, дверь, — продолжает Мари-Лора, — но она заперта. Что за ней?
Этьен молчит так долго, что Мари-Лора успевает пожалеть о своем вопросе, но тут дядя встает. Колени у него хрустят, как сухие сучья.
— У тебя снова мигрень, дядюшка?
— Идем со мной.
Они поднимаются по лестнице. На площадке шестого этажа поворачивают влево, и Этьен открывает дверь в комнату дедушки Мари-Лоры. Здесь она уже давно все ощупала: прибитое к стене весло, длинные шторы на окнах. Узкую кровать. Модель корабля на полке. У дальней стены стоит платяной шкаф, такой огромный, что Мари-Лора не может дотянуться до верха или одновременно коснуться боковых стенок.
— Это его вещи?
Этьен открывает задвижку на двери рядом со шкафом:
— Идем.
Мари-Лора на ощупь входит в замкнутое сухое помещение. Мыши разбегаются из-под ног. Она натыкается руками на деревянную перекладину.
— Это лестница в мансарду. Тут невысоко.
Семь перекладин. Мари-Лора выпрямляется. По ощущению она в длинном пространстве под коньком крыши. Даже в самом высоком месте потолок совсем низко над ее головой.
Этьен выбирается следом и берет ее за руку. Она ступает по проводам. Они тянутся между пыльными ящиками, взбираются на козлы. Дядюшка ведет ее через их хитросплетение и усаживает на мягкую банкетку.
— Мы на чердаке. Перед нами печная труба. Положи руки на стол. Вот так.
Стол заставлен металлическими ящиками. Здесь есть лампы, катушки, переключатели, шкалы, по меньшей мере один патефон. Мари-Лора понимает, что вся эта часть мансарды — какой-то большой механизм. Черепичная крыша у них над головой раскалена от солнца. Этьен надевает на Мари-Лору наушники. Через них она слышит, как он поворачивает какую-то ручку, и тут же раздается простая приятная мелодия. Ощущение такое, будто пианист играет у нее в голове.
Музыка мало-помалу становится тише, и вступает голос: «Представьте себе кусок угля в вашей семейной печке. Видите его, дети? Когда-то он был зеленым растением, папоротником или хвощом, который рос миллион лет назад. А может, не миллион, а два или даже сто миллионов лет назад».
Некоторое время спустя голос вновь сменяется мелодией. Дядя снимает с Мари-Лоры наушники.
— В детстве, — говорит он, — мой брат был талантлив во всем, но особенно люди восхищались его голосом. Монахини в школе Святого Викентия хотели создать хор, чтобы брат был в нем солистом. Мы с Анри мечтали записывать и продавать грампластинки. У него был голос, у меня знания, а тогда грамзаписи были в моде. И почти никто не делал детских программ. Мы обратились в парижскую звукозаписывающую студию, там заинтересовались. Я написал десять сценариев о науке, Анри их отрепетировал, и мы наконец приступили к записи. Твой отец был тогда еще маленький, но он приходил и слушал. Никогда в жизни я не был так счастлив.
