Гельмут Бон - Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947
И ватман! Прямо так и хочется написать картину акварелью!
Неужели такие вещи встречаются в России?!
А в ящике письменного стола лежит хлеб. Разные по размеру кусочки настоящего хлеба! Совсем не такого, какой дают жрать военнопленным!
Я изо всех сил стараюсь сдержать себя и сохраняю чувство собственного достоинства, так как в течение получаса смотрю на лежащий передо мной хлеб и не прикасаюсь к нему. Хотя наверняка эти кусочки хлеба никто не пересчитывал!
— Ну, давай! — говорит старший лейтенант. Пара карих глаз внимательно смотрит на меня. Начальнику госпиталя понадобилось несколько наглядных пособий по анатомии человека.
— Если старший лейтенант останется доволен твоей работой, то ты получишь от него хорошую еду с русской кухни! — говорит мне один из пленных, который работает здесь бригадиром плотников. Вся его бригада состоит из одних военнопленных. Но очень хорошо откормленных!
Господи! Неужели действительно можно пережить русский плен, выполняя приличную работу?
Старший лейтенант сразу выделяет мне пару настоящих кожаных ботинок. Вот такая демонстрация доверия! Хотя я еще не успел даже пальцем пошевелить!
Я очень стараюсь. Я рисую типичные русские лица, совсем не похожие на немецкие. Широкие скулы, округлые лбы. И это можно тоже нарисовать красиво.
И побольше ярких красок! Как это любят русские. И это совсем не смотрится безвкусно!
Старший лейтенант в восторге. На обед меня кормят вкусным супом вместе с бригадой плотников. В ведре остается еще целая порция супа!
Когда вечером меня приводят назад в утятник, раздатчик супа говорит мне:
— Я, конечно, не мог так долго хранить твою обеденную порцию супа. За это ты получишь две порции на ужин!
— Дружище! Вот это жизнь! — говорю я Вольфгангу. Одну из двух вечерних порций супа я отдаю ему.
Каждый день в шесть часов утра меня забирает конвоир из русского военного госпиталя.
Я работаю с раннего утра до позднего вечера. И мне никто не указывает, что делать. Даже те русские, которые работают в мастерских перед предстоящей отправкой на фронт.
Только некоторые из них временами заглядывают мне через плечо, наблюдая за тем, как я рисую своих маленьких разноцветных человечков.
В таких случаях я могу себе позволить чертыхнуться по-русски, швырнуть в ярости на пол кисть и опрокинуть стакан с водой.
— Черт знает что! Художник! — одобрительно смеялись русские, когда я возвращался в мастерскую. Они боялись, что я побегу к лейтенанту, чтобы пожаловаться на них. А я всего-навсего выбегал в уборную по малой нужде. Они успевали между тем даже заново наполнить стакан водой.
Больше всего я отдыхаю вечером, когда сижу на скамье рядом с мастерской. Конвоир, который забирает меня, как всегда, задерживается. С этого холма я могу обозревать окрестности. Разбросанные тут и там деревни, небольшие пруды и густые перелески. Там, внизу, находится и наш утятник. Со своими побеленными бараками, утопающими в зелени, он выглядит издали довольно импозантно.
А когда приходит конвоир, мы идем с ним по вечерним полям. Вдоль дороги растет серебристый чертополох. Его можно было бы поставить в глиняную вазу где-нибудь в прихожей. Я могу не спеша все рассмотреть.
Разве не собираются перевести русский военный госпиталь в Латвию? Столяры уже сбивают ящики для переезда!
Скоро опять наступит зима!
А тут еще проблема с двойным довольствием! Имею ли я право питаться еще и в утятнике, хлебая утреннюю и вечернюю порции супа, после того как меня накормили в военном госпитале едой с русской кухни? Как бы однажды из-за этого не произошел скандал!
Когда же, кроме еды, я задумываюсь о других вещах, то вспоминаю о том, что недавно мне рассказали столяры из мастерской. Оказывается, военнопленные осуждаются в Советском Союзе по тем же самым законам, что и гражданское население. За дачу ложных показаний органам власти обвиняемому полагается пять лет тюрьмы. Никто не сможет выжить в таких условиях, получая ежедневно только двести граммов хлеба (выше уже говорилось, что немецкие военнопленные получали 600 граммов хлеба — 200 утром и 400 в обед. И это соответствует действительности. — Ред.) и водянистую похлебку!
Сейчас я уже и сам не хочу, чтобы те люди из Осташкова со своей антифашистской школой дали о себе знать. В настоящее время мне живется отлично!
Я действительно не могу себе представить, как будет в лагере номер 41 в Осташкове. Некоторые пленные, которые совсем недавно прибыли оттуда в утятник, говорили: «Вы живете тут как в раю!» Другие же, напротив, считали: «В лагере суп был намного лучше, чем в утятнике!» Попробуй тут разберись, кто из них прав!
Кстати, прибывшие из Осташкова пленные рассказывают о некоем немецком эмигранте. В 41-м лагере он занимает должность политинструктора. «Такой маленький еврей. Стоит ему только раз взглянуть на тебя сквозь свои очки с толстыми стеклами, как он сразу видит тебя насквозь и уже знает всю твою подноготную. Его фамилия Ларсен. Раньше, когда этот тип жил в Берлине, он был депутатом рейхстага от коммунистической партии».
— Что будем делать? — обращаюсь я к Вольфгангу. Мы с ним все еще продолжаем каждый вечер болтать, лежа на своих нарах. Правда, по-английски. Береженого бог бережет! Нам совершенно не нужно, чтобы всякая свинья могла нас подслушать!
— Я хотел бы скорее попасть вместе с остальными больными на Украину, куда их собираются вскоре перевозить, чем в антифашистскую школу через 41-й лагерь, — говорит Вольфганг.
Я понятия не имею, какая у него болезнь. Да он и сам не знает этого.
Я впервые обратил на это внимание, когда однажды всех заставили сдать последние шинели. Вольфганг прятал под своими нарами отличную шинель. Он не отдал ее и тогда, когда наш унтер-офицер орал как сумасшедший:
— Сдайте все шинели! Черт вас всех побери!!
Стали называть по фамилии тех, кто еще не сдал свою шинель. И каждый раз в кучу у вкода летела очередная пусть рваная и обтрепанная, но все-таки шинель. Словно в оцепенении Вольфганг продолжал лежать на своем месте.
В это время я разговаривал с раздатчиком супа о совершенно другом деле, а не о шинелях и не о том, у кого они еще могут быть.
— Сходи к С., — сказал я и назвал фамилию Вольфганга.
И тут я услышал, что он всхлипнул. Он подумал, что я назвал его фамилию в связи с этим свинством, которое творилось в отношении шинелей.
— Итак, ты считаешь, что я мог бы предать тебя!! — приставал я к нему, пытаясь вызвать его на откровенность.
Когда я вглядывался в его растерянное лицо, меня охватила такая ярость, которую я не испытывал никогда прежде. Никогда больше я не доверюсь ни одному человеку, каким бы хорошим он ни был, и не расскажу о самом сокровенном, пока нахожусь за колючей проволокой!
Я присел на край его нар:
— Ты болен, Вольфганг. Ты тоскуешь по родине, по дому. Я знаю, там твоя мать. Никого нельзя любить больше жизни, если хочешь пережить этот ад. Самым важным для тебя остается твое собственное сердце!
Вольфганг уехал с санитарным транспортом на Украину. Мы даже толком и не попрощались. Итак, мне остается одна дорога — в 41-й лагерь. Туда, где основательно проверяют всех желающих попасть в антифашистскую школу в Москву. А если выяснится, что человек не может быть направлен в эту школу? Тогда все будет гораздо хуже, чем если бы он вообще не подавал прошения о направлении в эту проклятую школу!
Но пока каждый день в шесть часов утра я направляюсь в русский военный госпиталь.
Я уже здесь вполне освоился. Когда пожилая женщина-врач, капитан медицинской службы, приносит мне мятый лист бумаги, я говорю по-русски Шуре, гладильщице:
— Один момент!
Забираю у нее утюг и сначала выглаживаю лист бумаги. Иначе капитанша будет ругаться.
— Эх, художник, художник! — говорит она в таких случаях, качая своей маленькой птичьей головкой. Ей никогда в жизни не придет в голову мысль, что лист бумаги так измялся в ее собственной планшетке.
В обеденный перерыв я учу русские слова и выражения. Я позволяю устраивать себе настоящий обеденный перерыв. Обычно я усаживаюсь на скамейку под скворечником и листаю немецко-русский словарь старшего лейтенанта. В тот день, когда у моей сестры был день рождения, я сказал себе: «Что можно подарить девушке? Выучу я лучше десять русских слов дополнительно! Так сказать, в ее честь!»
Когда 20 июля старший лейтенант принес нам весть; «Гитлер мертв! Война окончена!», мы решили: «Тогда к Рождеству мы будем дома!»
«А я мог бы дополнительно выучить еще десять русских слов!» — подумал я.
Время от времени старший лейтенант разговаривает со мной о политике. Однажды, когда мы с ним сидели в обеденный перерыв под скворечником, он спросил на ломаном немецком:
