Николай Григорьев - Двенадцать поленьев

 Слушает, что-то записывает для памяти... Мало ли дел у начальников.

 Кивает головой, поддакивает в трубку...

 Да вдруг как упрётся о край стола. Даже стул под ним поехал назад.

 — Нет, — говорит, — нет и нет! Это мы в Ленинграде изготовим. Уж позвольте вам помочь. Ведь мы же соревнуемся с вами!

 Пока начальник почты объяснялся с Москвой, вернулись с порожними сумками три почтальона — три девушки, вострушки-хохотушки.

 Забрались в уголок и — «хи-хи-хи» да «ха-ха-ха»!

 И вдруг слышат — разговор-то по телефону какой удивительный: Москве сумка понадобилась. Да не простая, как у всех почтальонов. Особенная сумка: на тысячу писем!

 Девушки переглянулись.

 — Вот так здорово! — говорит одна. — Для этакой сумищи знаете какие нужны плечи? Богатырские. Как у самого Ильи Муромца!

 Другая пошутила:

 — А может, Илью Муромца и взяли в почтальоны? Или Гулливера!

 — Или Дядю Стёпу-Каланчу! — рассмеялась третья.

 В это время разговор с Москвой прервали.

 Вострушки — к начальнику:

 — Что за сумка? Для чего такая большая?

 Начальник почесал затылок.

 — Эх-ма, — говорит, — а я и не догадался спросить, зачем московскому почтальону такая сумка... Ну, ничего, узнаем. Главное, девушки, то, что москвичи уступили эту работу нам. И мы сделаем отличную сумку!

 — Правильно! — подхватила одна. — Своей сумки не пожалею, а товарищей выручу!

 И схватила ножницы.

 Начальник — к ней:

 — Стойте! Да вы что... Сумки портить?

 А та всё своё:

 — Распорем и сошьём. Из наших трёх сумок получится одна большая. Как раз на тысячу писем!

 Начальник отобрал ножницы.

 — Не дурите, — говорит. — Сколько живу на свете, а такого соревнования, чтобы портить вещи, не встречал... Ну, распорете вы свои сумки, а дальше что? И москвичей не выручите и сами останетесь ни с чем... Много зря хохочете, девушки. Оттого и подумать некогда!

 Вострушки сказали «до свидания» и разошлись по домам.

 А начальник — опять к телефону.

 — Извините, — говорит, — нас прервали... Так для чего же всё-таки сумка на тысячу писем?

 Из Москвы отвечают:

 — У нас тут кругом новые дома. Так вот, к одному из жильцов каждый день приходит тысяча писем...

 — Тысяча писем! — ахнул ленинградец. — К одному человеку!

 — Притом каждый день, — подтвердил москвич. — Для этого адресата держим отдельного почтальона. И всё равно не управляется. Просит дать большую сумку.

 — Да что же это за адресат такой удивительный? Хоть назовите!

 И москвич назвал:

 — Юрий Алексеевич Гагарин. Первый в мире космонавт. Ему отовсюду поздравления — из всех стран, от всех народов. Так что срочно высылайте большую сумку.

 — Ясно, — сказал начальник. — У нас в Ленинграде знаменитый сумочник. Мастер, известный на всю страну! Так что не беспокойтесь...

 Оделся, схватил фуражку — и в метро.

 Приехал на фабрику кожаных изделий.

 Вот и сумочник.

 Это старичок с сильными и ловкими, как у молодого, руками. А кончики пальцев тёмные — от многолетней работы с кожами.

 Познакомились.

 Почтовый начальник заказал большую сумку и говорит:

 — Только уж, пожалуйста, сделайте получше!

 Старичок нахмурился. Недоволен такими словами.

 — А я, — отвечает, — всё делаю только хорошо. Плохо не умею. Так уж свои руки приучил. С малолетства мои руки понимают красоту работы.

 Прошёл день, другой — и сумочник сам приехал на почту.

 В руках небольшой пакетик.

 А как разорвал бумагу да расправил сумку — заняла она весь стол: большая коричневая сумка на широком ремне.

 Девушки-почтальоны, конечно, тут как тут.

 Стали примерять новую сумку.

 Примерила одна:

 — Девчонки, да эта сума-сумища совсем лёгкая. Как пёрышко! Из чего это она? И не кожаная и не брезентовая...

 Примерила другая:

 — И вправду, какой-то чудо-материал! Наши сумки куда тяжелее.

 Примерила третья — и к зеркалу.

 — А какая, — говорит, — нарядная. Я бы с такой сумкой сама пошла Гагарину письма носить!

 А начальник:

 — Ладно, ладно, давайте сюда сумку. И без вас найдутся в Москве почтальоны.

 И он стал запаковывать сумку для отправки.

 Тут старичок сумочник достал из кармана заранее приготовленное письмо.

 — А это, — говорит, — от меня Юрию Алексеевичу поздравление. Хочу, чтобы доставили ему моё письмо в этой новой сумке.

 Юрий Алексеевич Гагарин погиб. Но мы никогда его не забудем. О нём слагаются стихи, легенды, песни.

 А почтальоны рассказали мне эту быль про Большую Сумку.

 Вот почта. Зайдём на минутку.

 Пока я буду сдавать телеграмму, — осмотрись: всё ли тебе здесь знакомо?

 Стеклянный заборчик перегораживает комнату. В нём окошки. Над окошками надписи.

 Вот здесь можно купить конверт, марку или открытку.

 А здесь примут посылку.

 Вон к тому окошку подходят старые люди, получают пенсии.

 Есть окошко, где можно подписаться на газеты, журналы.

 Есть окошко с надписью: СБЕРКАССА...

 Что ещё на почте?

 Обрати внимание на высокий узкий домик. В нём темно. Но, едва ступишь на порог домика — внутри приветливо зажжётся огонёк.

 Огонёк приглашает снять с аппарата телефонную трубку.

 Из домика можно переговорить с любым городом.

 Можно и с заграницей. Если, конечно, у тебя есть друг в дальних странах.

 Не обзавёлся ещё таким другом? Дай срок, появится и далёкий друг. Непременно. В жизни у тебя будет много- много друзей.

 А пока присядем. На почте можно и отдохнуть.

 Вот свободные стулья. Погляди, как уютно. Вокруг нас с тобой цветы...

 Но всегда ли здесь было так уютно и красиво?

 Представь себе, что цветы завяли.

 Побитые морозом, они, как грязные тряпки, повисли на горшках.

 Окна стали для людей опасными. Пришлось их заложить кирпичами и мешками с песком.

 Электричества в городе не стало.

 Но не сидеть же в темноте!

 Одну из чернильниц наполнили керосином. Выпустили наружу фитилёк, зажгли. Капелька огня, а всё ж таки видно, что руки делают!

 Приветливого домика не стало. Его разрубили топором на щепки.

 Дров нет, а надо согреться. Иначе не поработаешь...

 Это было во время блокады Ленинграда.

 На Советский Союз напали немецкие фашисты, и Ленинград стал фронтовым городом...

 Почтальон Петрова наполнила сумку письмами.

 Она спешила в госпиталь.

 В госпитале, куда Петрова доставляет почту, умирал раненый солдат. Лекарства не помогали...

 «И не помогут! — сказали доктора. — Если не будет письма от товарища, с которым этот солдат был в бою!»

 Весь госпиталь знал подробности геройского боя. Два солдата отбивались в окопе от фашистов. За Родину стояли насмерть...

 Один солдат очнулся только в госпитале.

 А другой?

 Другой пропал.

 И теперь раненый в бреду и наяву требовал:

 «Узнайте, где Ахмедов. Он мне жизнь спас! А сам... Ох, замучают фашисты Ахмедова, если в плен попал!»

 Едва Петрова заходила с сумкой в госпиталь, как её окружали раненые, которые уже могли передвигаться.

 Петрова уже раздала письма, газеты. Но раненые не расходились.

 — Тётя Глаша, а Кулешу?.. Опять нет ничего?

 — Ребятушки! — говорила Петрова. — Не разрывайте вы моё сердце на части. Сама понимаю беду...

 И вдруг — весточка. Долгожданная! Сегодня в сумке у Петровой письмо.

 Кулешу — от Ахмедова.

 Заторопилась тётя Глаша в госпиталь — а тут воздушная тревога. Застучали зенитки. В небе заклубились дымки разрывов.

 Сунься-ка на улицу, схватят — и в бомбоубежище. Да ещё накажут за нарушение правил.

 Почтальоны, томясь, сидели с наполненными сумками.

 Наконец в репродукторе щёлкнуло, и зычный голос объявил:

 «Отбой воздушной тревоги! Отбой...»

 Петрова первой бросилась к выходу, но пошатнулась и села на табурет.

 Подружки-почтальоны — к ней.

 А Глаша:

 — Не пугайтесь, девушки, я здорова. Идите. Отдохну — и за вами.

 Каждая, уходя, сняла с полки пакетик — свой дневной паёк хлеба.

 Ломтик — два раза откусить. Это был для ленинградцев и завтрак, и обед, и ужин.

 Но тётя Глаша и этого не съедала. Тайком от подруг клала пол-ломтика в другой пакет. Очень уж одна из девушек-почтальонов страдала от голода. Даже плакала.

 Глаша считала себя крепкой, выносливой. Но, как видно, чересчур понадеялась на свои силы. Теперь и с табуретки не встать.

 «Ничего, ничего, — подбадривала она себя. — Хлебушка поем да кипяточком запью. Ножки и побегут».

 Вдруг будто гром ударил в комнате. Пол так тряхнуло, что Глаша упала с табуретки. В ту же минуту сделалось ослепительно светло.