Анатолий Баяндин - Сто дней, сто ночей
— Подюков, вернись! — кричу ему вдогонку.
Он точно послушался, остановившись у самого выхода из оврага.
Но через несколько секунд он уже снова бежит, не обращая внимания на вражеские пули, которые дробят прибрежную гальку у самых его ног.
— Сережка!
Я пытаюсь сорваться с места. Но Смураго, схватив меня за локоть, удерживает.
— Ты что, сдурел? Мало одного, так и ты хочешь подставить свою башку под пули? Не сметь! — прикрикнул он.
В это время Подюков выхватывает что-то из воды и, тянув голову в плечи, бежит обратно. Только сейчас я замечаю, что в его руках что-то блестит.
— Да это же уха, товарищи! — кричу я.
— И вправду уха, — ухмыляется Шубин.
— Ты почему же не предупреждаешь о своих действиях? — нарочито строго выговаривает Подюкову Смураго, когда тот забирается к нам.
Сережка дышит, как дворняга в жаркую погоду. На его лице выступают росинки пота. Он бросает глушеную рыбину к нашим ногам и молчит.
Отдышавшись, Сережка глухо говорит:
— Сварим, или так будем?
После коротких переговоров мы решаем поручить это дело Шубину. Он берет рыбину за жабры и отправляется к повару Косте.
Через час мы хлебаем горячую подсоленную воду и с благодарностью поглядываем на Сережку.
— Ведь подстрелить могли, — незлобиво укоряет Ситников.
— Волков бояться — в лес не ходить, — обжигаясь, отвечает Сережка.
Рыбу мы делим на равные части. Рыбаку по праву достается голова. Вкуснее этой ухи мне ничего не доводилось есть.
Проходит еще одна страшная своей безысходностью и мучительным ожиданием ночь. Откуда у нас берутся силы? Почему мы не валимся с ног? И кто мы такие? Тени, мощи или какие-то узлы из одних нервов, из одних только нервов и жил?
Данилин умер, умирают и другие раненые. Их выносят и складывают тут же, у входа в блиндаж. Этот необычный штабель растет с каждым днем. Из норок, что вырыты на берегу, мертвых никто не выносит. Среди раненых появляются психические больные. Они донимают здоровых и, как звери, рыщут по берегу, пока вражеские пули не остановят их.
Сегодня ночью опять уплыло на льдинах несколько раненых. Исчез и напарник Журавского Колупаев. Наверное, тоже уплыл на льдине. Теперь Журавский в своем окопе один.
Сегодня выдали нам по куску сала граммов в двадцать пять и по сухарю. Не зря прилетали самолеты. Сейчас мы сидим в своих ямках и облизываем губы, на которых еще остался вкус шпига.
Заволжье все увереннее поддерживает нас артогнем. Снаряды с пронзительным визгом пролетают над самой кручей, обдавая нас горячим дыханием.
Опять появляются «илы» в сопровождении четверки истребителей. Таких самолетов нам еще не приходилось видеть. Наверное, новой конструкции. По скорости они почти не уступают «мессерам». Посмотрим, как покажут себя в бою.
Дьявольски охота курить. Но где взять табак? Ситников не лишен соображения. После короткого потирания переносицы он решительно встает и спускается вниз.
— Куда ты, Сито? — спрашивает Смураго.
— В продмаг за папиросами.
— Может, в пивную заглянешь? — острит Шубин.
— Можно и в пивную. Вон сколько его, этого пива, — тыча рукой в сторону Волги, отвечает Ситников.
Он чем-то напоминает мне того пулеметчика, который вытащил меня из трубы. Ноги короткие и какие-то очень уж вихлястые, хотя его нельзя назвать маленьким. Говорит он высоким сиплым тенорком. Лицо обросло кустиками выцветшей щетины. Даже на кругленьком носу громоздится метелка длинных золотистых волос. Глаза маленькие, цвета поздней зелени. В общем, типичный русский мужичок.
Через минуту он снова карабкается к нам с длинной палкой в одной руке и с куском колючей проволоки в другой. Мы недоуменно переглядываемся. Ситников молча садится в свой окоп и начинает сооружать нечто вроде багра. Намотав проволоку на конец палки и согнув ее в виде крючка, он оглядывает наши вытянутые физиономии.
— Если враг не сдается, его уничтожают, — крякая, зачем-то говорит он.
— Кого же ты собираешься уничтожать? — спрашивает Шубин.
— А вот сейчас посмотрим.
Ситников осторожно просовывает конец шеста в кирпичную амбразуру и крючком зацепляет ближайшего убитого фрица.
— Ребята, помогите! — просит он.
Пока он просовывает палку, немцы молчат; но когда мертвеца потянули в нашу сторону, они открывают бешеный огонь.
— Смураго, успокой этих господ: они мешают нам, — просит Ситников.
Смураго берет гранату — они снова появились у нас — и, встряхнув ее, швыряет в немецкие окопы.
В это время мы выуживаем фрица и обыскиваем его карманы. Обыск не приносит утешительных результатов.
— Некурящий попался, — чуть не плача, пищит Ситников.
Зато мы находим в его карманах письмо, открытки, фотографии и часы в грушевидном футляре из прозрачного целлулоида. Стрелки часов остановились на трех с четвертью.
Часы Ситников забирает себе, мы с Сережкой рассматриваем открытки и фотокарточки. На одной из открыток я с трудом разбираю: «Курт Нушке». Средневековые замки, идиллические картинки, полуобнаженные девицы с черными бровями — все это нам давно знакомо.
— Вот так краля! — басит Шубин, заметив в руках у Сережки фотографию.
Фрица мы сталкиваем с кручи и продолжаем осмотр трофеев.
Ситников заводит часы и подносит их к уху.
— Идут, ей-бо, идут! — довольно ухмыляется он.
Фотографию фрейлейн я оставляю у себя. В этих окопах мы как-то совсем забыли о существовании другой половины рода человеческого. Ведь и здесь есть много девушек-бойцов, девушек-санитарок, а вот на нашем участке их почему-то нет. Я смотрю на красивое улыбающееся лицо и тихо вздыхаю: «Э-эх, везет же кому-то на этом дурацком белом свете». Пока я разглядываю карточку, Сережка извлекает из кармана гимнастерки свой загадочный блокнотик и, раскрыв корочки, украдкой смотрит на какую-то фотографию. Интересно, кто у него там?
— Выбрось эту шлюху, — говорит мне Смураго.
Мне почему-то становится обидно. Разве она виновата, что Гитлер затеял войну, что ее Курт стал жертвой этой войны? Ведь не собираюсь же я разыскивать ее после войны; мне просто нравится это девичье лицо, беззаботное, озаренное счастьем и любовью. И разве настоящая любовь может пойти на преступление, подобное этой войне? Мне казалось, что эти вещи не только несовместимы, но имеют разную природу. Я бережно заворачиваю карточку в обрывок старой гезетины и засовываю в карман. Пусть лежит, вопреки всем и всему, Какое мне дело до кого-то, если эта немка напомнила о другой жизни, о неиспытанном счастье, о неведомой любви.
После своей неудачи Ситников не успокоился, Почему-то только сейчас он догадался, что махра могла сохраниться в карманах наших погибших бойцов.
Он снова съезжает вниз и ходит между трупами.
Скоро он возвращается с засаленным кисетом, на дне которого сохранился все тот же «гвардейский» табак на несколько закруток. Решаем свернуть только одну цигарку. Ведь мы долго не курили, и нам вполне хватит по одной-две затяжки.
Первым курит сам Ситников. Он жадно глотает дым и тут же захлебывается. Пока он кашляет, мы по очереди затягиваемся. Если учесть, что утром мы получили сало и сухари и сейчас табак, то жить еще можно. После курева у меня кружится голова, лицо Сережки зеленеет.
— Плохо, что ли? — спрашиваю его.
— Не могу, — машет он рукой.
К нам приползает Журавский. Вид у него до того жалкий, что вся накопившаяся на него злость проходит.
— Что же ты, приятель, не укараулил друга-то? — спрашивает Смураго. — Плохо договорились, что ль? А?
— Он мне ни о чем не докладывал. Ушел в самоволку.
— Ты что, не видел, как он уходил?
— Он сказал, что идет за жратвой.
— Эх ты, размазня! — резко отчитывает его Смураго.
— Дайте покурить, — жалобно просит Журавский.
Ситников мерит его с ног до головы и, сделав глубокую затяжку, протягивает окурок.
Журавский берет его дрожащими заскорузлыми пальцами и, причмокивая, сосет обслюненную газетину цигарки.
Под вечер немцы опять атакуют, предварительно засыпав нашу передовую минами.
К счастью, все мины шлепаются позади — в овраг, на отмели и в Волгу.
После короткого шквального огня фашисты вылезают из своих окопов и, пригибаясь, идут на нас. Мы подпускаем их до выстрела в упор. С нашими порядком потрепанными нервами сделать это не так просто. Но иначе мы рискуем быть убитыми раньше, чем сделаем по выстрелу. Ливень автоматного огня обрушивается нам на головы. Только в последний момент, с расстояния нескольких метров, мы встречаем немцев шквальным огнем автоматов и винтовок.
Смураго швыряет гранаты, которые разрываются у самых ног наступающих. Их же гранаты перелетают, не причиняя нам вреда.
У Подюкова выходят патроны. Он бросает автомат и, взяв карабин, резко высовывается на какой-то миг. В горячке я не заметил, как выпало из его рук оружие, как подкосились ноги. Падая, он подтолкнул меня под локоть. Я обернулся. И мне показалось, что он посмотрел на меня чистым прощальным взглядом.
