Борис Егоров - Песня о теплом ветре
По краям дороги тянутся цепочки немцев и мадьяр. Они идут с поднятыми руками. Идут без конвоиров. Чуть поодаль надсадно кричат раненые: своими брошены и нашим не нужны.
Немцы и мадьяры — те, что еще не выстроились в колонны пленных, — жгут костры, греются.
— Ну что, орлы-цыпленки, война кончилась? — кричит Валиков группе встреченных пленных. — Прикурили?
Один из немцев отвечает по-русски, стараясь как можно выше поднять руки:
— Гитлер капут! Немецкий зольдат сдается плен.
— Сволочь ты! Раньше небось не говорил «Гитлер капут!».
Горит лес, горят дома крохотных деревенек. Тяжелый, смрадный дух вызывает тошноту. И вдруг небо расчерчивают стремительные зигзаги молний. Начинается гроза. Под грозовым ливнем пожары угасают. Пахнет паром. Настоящая парилка!
А навстречу все идут и идут немцы с поднятыми руками, спрашивают:
— Где плен?
Много им пришлось протопать, чтобы в конце своего бесславного пути задать вопрос: «Где плен?»
Наступление не замедляется ни на час, наконец приходит день, когда мы подъезжаем к торопливой горной речке.
Я останавливаю автомашину, говорю разведчикам и связистам:
— Запомните, сегодня 25 октября 1944 года. Сейчас мы пересекаем государственную границу Советского Союза. Остались последние сантиметры нашей земли…
Бежит по камням горная река, звенит, пенится вода. Холодный осенний ветер срывает с деревьев последние одинокие желтые листья. Они падают в воду и уносятся потоком.
Мост взорван. Переезжаем реку вброд. Наша задача — разведать путь для всей бригады.
Едва «газик» выбирается на другой берег, как откуда-то из ближних домов раздается несколько автоматных выстрелов. Радиатор машины «парует»: его пробило. Вода вытекает, дальше ехать нельзя.
Выпрыгиваем из машины и идем на проческу села, заглядываем во все дома, на чердаки, в сараи. Результатов проческа не дает, и через полчаса снова собираемся у машины.
Бородинский, Богомазов, Валиков, Кучер — все здесь, кроме Козодоева.
Ждем, курим, помогаем шоферу залатать радиатор. Недалеко слышатся выстрелы. Потом появляется взлохмаченный Козодоев.
— Пристрелил я его, гада, — довольно ухмыляясь, говорит Козодоев и скидывает с плеча немецкую офицерскую сумку, автомат и пистолет «парабеллум».
— Где ты его нашел?
— Я — да не найду?! — похваляется Козодоев.
— А все-таки?
— Он тикал огородами. Я — за ним. Ну, думаю, не отпущу, стервец! И вдруг он пропал. Оказывается, в обратную сторону рванул, чтобы меня обмануть. Дурак, по траве надо было бежать: следов не видно. А он — дорожкой. А на дорожке его каблучки так и отпечатались. За одним сараем нашел. Притулился к стенке, отдыхает. Тут я ему и врезал. Хотел живым притащить, но в голову попал…
Я раскрываю сумку убитого немца. В ней — карты, неотправленное письмо, толстая тетрадка в кожаном переплете — дневник. Немец без дневника, куда заносится все вплоть до сведений о съеденном и выпитом, — это не немец.
Ну что ж, мы пересекли речку не просто так — у нас есть боевые трофеи. Карту, письмо и дневник убитого гитлеровца я немедля отправляю в штаб. А рядового Козодоева представлю к награде.
Немец, встретивший нас в деревне, видимо, прикрывал отступление своего подразделения. Наша пехота этой деревней не проходила: Стремясь взять противника в «мешок», она продвигалась выше, по горам…
Горы под дождем
Горы, горы…
Горы под дождем.
Дожди размыли дороги. От них раскисла глина на склонах. Поднялись бурливые речушки.
Гудит в лесу ветер. Белыми клочьями лежит в лощинах туман.
В одном старом справочнике, который мне попался случайно на брошенной охотничьей вилле, я прочитал: «Карпаты — излюбленное место туристов, край щедрой природы. Восхождения на горы доставляют путешественникам неизменное, ни с чем не сравнимое удовольствие».
Эти слова без улыбки сейчас не вспомнишь. Восхождения на горы приносят нам очень мало радости. Особенно если их надо делать по нескольку раз в день.
Повезло нам здесь только в одном: едва попали в горы, как у всех разом исчезла малярия, словно и не было ее никогда.
Война идет и в долинах, и в ущельях, и наверху — за облаками.
Бывает так, что пробрались пехотинцы на вершину горы и радируют: «Взяли, она наша». А какая она наша, если ниже бродят немецкие автоматчики? Их выбили с одного места, они обошли гору вокруг и вернулись с другой стороны…
Остаются в горах и террористические группы. Их быстро не выловишь. Бандиты нападают на тылы, на обозы, на старичков коноводов.
А солдатам-старичкам в этой горной войне роль принадлежит особая. Через лесистые горные хребты они доставляют в батальоны мины. На лошадь навьючивают шесть восьмидесятидвухмиллиметровых мин, по три с каждого бока. Идет коновод, карабкается на кручи, месит ногами глину, тянет за собой лошадку. Доберется до батальона, сдаст груз и обратно.
Рейсов надо сделать много. Что такое шесть мин? Батарея их выбрасывает в воздух чуть ли не одним залпом.
Однажды мы с Бородинским поднялись на гребень хребта, чтобы выбрать наблюдательный пункт.
Стоим на тропинке, смотрим в бинокли. Вдруг слышим сзади треск сучьев, пыхтение.
Оборачиваемся: из-за кустов появляется старичок. Щеки заросли рыжей щетинкой. Гимнастерка расстегнута на все пуговицы: жарко лезть в гору. Обмотки до самого верха в глине. За старичком, натужно пуская из ноздрей пар, карабкается лошаденка. На боках, как бутылки, позвякивают мины.
Старичок выбирается наверх, останавливается, вытирает пилоткой пот с лица, глубоко вздыхает и, глядя в горную даль, ни к кому не обращаясь, грустно-раздумчиво произносит:
— Извели меня Карпаты!
Карпаты всех нас извели: горы и дожди. О причине дождя местные жители говорят:
— Как тильки хмара за гору зачинается — дождь кропыт.
Слишком часто она зачипается! И нам, артиллеристам, это забот доставляет множество: едва отроешь орудийные окопы, как в них уже полно воды.
«Девятка» расположилась у подножья горы Чертеж.
Несколько суток мы не спали: то в боях, то в дороге.
— Может, отдохнуть дадим батарейцам? — спрашивает лейтенант Резниченко.
Я не успеваю ответить: к нам подъезжают на «виллисе» подполковник Истомин и майор Красин.
Поздоровавшись, Истомин задает мне вопрос:
— Скажите, вы были на горе Чертеж?
— Был.
— Можно на нее поднять пушку?
Вопрос столь неожиданный, что я даже переспрашиваю:
— Нашу?
— Ну да, нашу. Не «сорокопятку» же, конечно…
Пораздумав, отвечаю:
— Крутизна почти сорок пять градусов… Дорога идет по краю пропасти, прямо вверх, без петель. Дорога узкая… Высота 1186 метров…
— А все-таки можно? — с надеждой на мой утвердительный ответ говорит Истомин. — Понимаете, Крылов, если мы вытянем два орудия на вершину горы, решим большую боевую задачу. Немцы отсюда удара не ждут. Они считают хребет Большой Буковец своей стеной. А мы со стены и шарахнем. Неожиданно! Да таким калибром! И еще: отсюда увеличивается дальность стрельбы. Если они уйдут, быстрее возьмем Ужгород… Ну как? Можно?
— Можно. Только…
— Что — только?
— Нужны саперы: деревья порубить, дорогу чуть расширить. Мы, конечно, и сами постараемся…
— Саперы будут, — говорит Истомин. — А сейчас позовите вашего командира тяги. Посоветуемся.
Подходит старший сержант Пяткин.
Ему Истомин задает тот же вопрос, что и мне: «Можно?» Пяткин молчит, переминается с ноги на ногу, потом говорит:
— Как прикажут. Но дорогу надо посмотреть.
— Один трактор не потянет? И два тоже?
— Будем цеплять по три… Но у нас нет столько троса. А трос нужен длинный.
— Трос пришлю сегодня же. Это все?
— Нет, не все, товарищ подполковник. С запчастями плохо. Смотришь на трактор — и прямо жаль его, беднягу, становится. Все ведь на живую нитку делаем. Сам удивляюсь, как только едем. А машина требует…
— Конкретно, конкретно.
— Ну что — конкретно? Сразу не скажу. Знаете, что, товарищ подполковник, я на бумажке напишу. Самую малость! Если нам кое-что подкинут, мои ребята не откажутся ночку поработать, хоть и забыли, когда спали. Они поработают. Они машину любят…
Истомин уезжает. Красин остается на батарее.
— Давайте проведем открытое партийное собрание, — предлагает он. — Пригласим комсомольцев, всех бойцов. Нужно разъяснить задачу.
Восемьдесят человек, — личный состав батареи, — накинув плащ-палатки, сходятся под обрывом. Здесь не так дует ветер, а дождь, к счастью, кончился.
Собрание открывает секретарь партийной организации батареи командир первого орудия Татушин.
— У нас на учете было двадцать коммунистов, теперь — 21, — сообщает он, — принят в партию старший лейтенант Крылов.
