Борис Егоров - Песня о теплом ветре
«Германия больше не воюет во имя победы, она воюет во имя глупого командования, она больше не идет к победе, она идет к поражению, к тотальному поражению».
Крейх был расстрелян гестаповцами. Другие генералы Гитлеру верят, на что-то надеются. А надежд у них быть уже не может. Фашистский райх катится к катастрофе.
После политинформации читает стихи из фронтовой газеты наш комсорг — радист Кучер.
За рядом — сверкающий ряд.Российское грозное войскоВстает на предгорьях Карпат.
Под веселый смех выступает сержант Богомазов. Кто-то кричит ему:
— Смотри, только не повторяться!
Богомазов заключил с Валиковым пари: если он споет одну частушку во второй раз, то отдает Валикову недельную норму табака.
Эх, онежским бережкомШли мы с миленьким дружком.«Я люблю тебя, хорошая», —Шептал мне на ушко.
В середину круга выходит Любка, она сегодня целый день на нашей батарее. Первым номером Любка поет, конечно, «Теплый ветер».
С этой песней мы шли по Украине. Это песня нашей юности. Любкиной, моей, Кучера, Бородинского, Тучкова, Валикова. И еще многих-многих. Больше половины дивизиона — комсомольцы. Одним восемнадцать, другим двадцать. И так сложилась судьба их, что в жизнь, во взрослую жизнь они вступают с автоматом на груди, с гранатой у пояса и с песней о теплом ветре.
Объявляется следующее выступление.
— Сержант Татушин. Письмо домой…
Это уже не стихи, не песни. Татушин читает письмо, которое он написал родителям.
Он рассказывает о себе, своем фронтовом житье-бытье, о том, что он встретил и увидел в последнее время на дорогах войны. Пишет о товарищах из огневого взвода, их отваге, их мужестве, их крепкой солдатской дружбе.
Те бойцы, чьи фамилии названы в письме, с достоинством приосаниваются. Батарейцы весело подмигивают им: «Поздравляем, мол, с такой похвалой, но не зазнавайтесь».
Последние слова письма: «…во мне сейчас столько зла и ненависти, что фашистов хочу громить еще сильнее, чем раньше. Там, где идет наша «девятка», гитлеровцам — смерть! И не укроются они, и не спрячутся, и не убегут. Мы их — гвардейским огнем, вашей уральской сталью!»
Родители Татушина получат это письмо, прочтут его много раз своим родным и знакомым, а потом передадут в редакцию областной газеты. Оно будет напечатано. И на него из далекого тыла с Урала придет горячий отклик ровесников: с «девяткой» захотят дружить комсомольцы машиностроительного завода. Завяжется переписка, а к Новому году рабочие-комсомольцы пришлют личному составу «девятки» свои подарки — кисеты, махорку и другие мелочи, столь необходимые в походном быту. Порой у солдата и иголки нет…
Походный концерт, как бывает нередко, прерывается на середине. Звучит команда: «Заводи моторы!»
Орудия выстраиваются в колонну, и вскоре мы опять движемся по шоссе.
Впереди — город Долина.
Пока еще никто не знает, что именно здесь немцы захотят отыграться за свои последние поражения.
Город Долина уже наш. Красин посылает меня вместе с разведчиком Валиковым и радистом Кучером на дальнюю окраину, туда, где наши части глубоко вклинились в немецкую оборону.
Располагаемся в деревянном одноэтажном деревенском домике, за ним — кукурузное поле. По полю в ложбине проходит передовая.
Рассмотреть что-либо с чердака невысокого домика трудно. Поле покатое, кукуруза в рост человека. Впереди тихо. Ни одного винтовочного выстрела. Словно вымерло все.
Может быть, немцы ушли, оставив слабый заслон?
Через каждые пятнадцать минут мы связываемся по радио с дивизионом, с Красиным, спрашиваем: «Что нам делать?»
Красин говорит: «Ждите, указания будут».
Мне запомнился этот день — 30 июля.
Указаний не поступает, и постепенно обозначается что-то непонятно-зловещее.
Справа от нас и чуть сзади — за гребнем холма — возникает бой, идет сильная перестрелка. Потом мы слышим шум боя уже за нашими спинами…
Немцы в лоб в контратаку не пошли, они пошли с фланга — там, где линия фронта делает уступ, — и постепенно отрезают передовые части от тыла.
Снимается с позиций и быстро уезжает артиллерийский истребительно-противотанковый полк. Вслед за ним «виллисы» берут на крюк мелкие пушки — «сорокопятки».
Докладываю Красину обстановку. Он отвечает, что приказа об отходе нет, просит связаться через десять минут.
— Мне это дело не нравится, — озабоченно говорит Валиков. — Что-то подозрительно мертво все. Пойду-ка посмотрю.
Кучер снова вызывает по радио Красина. Красин спешно приказывает, даже не требуя повторить свои слова:
— Немедленно снимайтесь, уходите оттуда!
Запыхавшись, возвращается Валиков, кричит шепотом:
— Немцы подходят к нашему дому!
Кучер сворачивает рацию, спрашивает меня:
— А антенну снимать?
— Плюнь на антенну! — говорит Валиков, хватая аккумуляторы. — Голова твоя — два уха! Тебя сейчас вешать будут на этой антенне!
Мы выпрыгиваем в окна и бежим через дорогу к канаве, густо заросшей кустарником. Вслед нам трещат несколько автоматных очередей. Когда мы прыгали с подоконников, немцы уже поднимались на крыльцо…
Канава старая, глубокая. На дне ее — застывшая вонючая жижа. Мы ползем по ней, распугивая лягушек. Ползем километр, полтора.
Совсем близко, над нами, слышится тяжелый шум мотора, лязг гусениц. Валиков осторожно приподнимается, чуть-чуть раздвигает листву и быстро отползает назад.
— Немецкий бронетранспортер…
Транспортер с гитлеровскими солдатами проезжает дальше. Нас не заметили. Только бы какая деревенская собака сдуру не затявкала!
Через полчаса мы уже за городом на крутом шоссе, ведущем к нашим. Немцев здесь еще нет, но опасность не уменьшилась: шоссе простреливается артиллерией и минометами.
До перевала добираемся благополучно. На перевале стоит одинокий домик, неподалеку от него, у дороги, в кустарнике — окопы.
Прыгаем в один из них: надо осмотреться. Достаю из футляра бинокль.
— Вот, черт, антенну оставили! — сокрушается Кучер.
Валиков, как всегда, шутит:
— Куплю тебе новую.
Рядом с нами раздаются голоса. Оборачиваюсь, вижу незнакомого грузного полковника и высокого усатого майора.
— Где же они? — беспокойно спрашивает полковник майора. — По часам они должны были уже пройти эту высоту…
Из дальнейшего разговора я понимаю: «они» — это автомашины с пушками. Истребительно-противотанковый полк с левого фланга перебрасывается на другой участок. На правом, где мы были, не осталось никого. Дорога пока еще свободна… И она единственная, где можно проскочить, не оказавшись в западне.
Полковник опускается на бруствер окопа, развертывает карту, говорит майору, чертя по ней ногтем:
— Мы пойдем вот сюда.
Далеко внизу показываются «доджи» с пушками.
— Наконец-то! — облегченно вздыхает полковник. Машины движутся так быстро, что через несколько минут они уже проскакивают мимо нас по гребню перевала и моментально скрываются в лесу за склоном.
— Двадцать первая… Двадцать вторая… Двадцать восьмая… — считает полковник. — Тридцать четвертая… Тридцать пятая… Так, так, так… А где же последняя — тридцать шестая?
В это время с немецкой стороны доносятся звуки, похожие на рыдающий крик ишака.
— Слышите? — спрашивает меня Валиков, он насторожен. — Шестиствольные минометы… Реактивные…
Едва Валиков успевает сказать эти слова, как на перевал обрушиваются шквалы огня. Мы лежим в окопчике, и нас кидает из стороны в сторону. Кидает, душит, давит. Наконец налет прекращается. Мы поднимаемся.
Около окопчика тлеет черная трава. Дымятся посеченные осколками кусты. Одинокого домика будто и не существовало: его разнесло в щепы.
И вдруг я вижу полковника. С размозженной головой он откинулся к стенке окопа, и руки его все еще держат карту…
В нерассеявшемся дыму разрывов через высоту проскакивает отставшая тридцать шестая машина…
«Немецкий зольдат сдается плен»
Немцы в Долине оставались недолго. Дерзкой контратакой с фланга они оттянули свое отступление на считанные часы.
И вот мы снова в Долине. Не останавливаясь, идем дальше. И наносим врагу жесточайший разгром. Гитлеровцам и их союзникам устроена настоящая русская баня с крутым паром.
…Едем лесной дорогой. На обочинах, на полянах — несметное число перевернутых повозок, сотни орудий — разбитых и целых, сгоревшие и еще тлеющие грузовики, сожженные «пантеры» и «тигры». И очень много бумаги. Когда немцы отступают, они оставляют после себя целые бумажные поля. Зачем они везут с собой столько бумаги — исписанной и чистой — непонятно. Бумага разбросана кругом: листы приказов и куски газет, дневники и штабные донесения… Словно они только и занимаются с утра до вечера тем, что пишут приказы, инструкции и рапорты.
