Богдан Сушинский - Колокола судьбы
— Гаёнка нет, — произнес кто-то из сидевших в кузове. — Он был с пулеметом.
— Да вот он, — возразил второй, показывая на фигуру, метнувшуюся метрах в двадцати, по склону оврага.
— Гаёнок, ты?! — бросился навстречу ему Беркут. — Кто ведет бой? Где твой пулемет?
— Да этот поп-нехристь вырвал его у меня, — проговорил Гаёнок, тяжело отдуваясь. — Только вставил второй диск — а тут он. Отступай, говорит, прикрою, и буквально отшвырнул меня. Я-то думал, что он будет отходить вслед за мной. Для него ведь дегтярь — что игрушка. Да вон он, короткими очередями шпарит. Жаль, пулемет немцам достанется. Мы его с Большой землицы десантировали.
— Уходим, капитан, на окраине соседней улицы — мотоциклисты! — крикнул Мазовецкий, стоя на лесенке, ведущей в крытый кузов машины. — Приготовиться к бою!
— Да, спасти Отшельника мы уже не сможем, — согласился Беркут, бросаясь к кабине. — Хороший был бы боец. Не могу понять, к чему эта истерика? Почему люди вдруг идут на гибель тогда, когда в этом нет никакой необходимости? Ведь мог бы еще повоевать, — нервно стучал он кулаками по коленям.
Но Корбач понимал, что это уже разговор с самим собой, и ни на один из вопросов капитана не отвечал. Он гнал машину к лесу, чувствуя, что на хвост ему садятся немецкие мотоциклисты.
Как только машина вошла в перелесок, капитан приказал всем занять оборону по его кромке, по обе стороны дороги, и сам тоже залег за пулемет, пристроив его на небольшом раздвоенном пеньке. Однако, не доезжая метров триста до леса, мотоциклисты остановились. Чтобы окончательно укрепить их в намерении повернуть назад, Андрей прошелся по ним несколькими очередями. Фары немедленно погасли, и мотоциклисты начали уходить.
Можно было не спешить с этими очередями, подпустить чуть поближе и ударить всем вместе, наверняка, но Беркут опасался, что подойдет подкрепление, бой затянется, и к утру им отрежут путь отступления к базе. А бойцы и так чертовски устали. В последние дни он буквально измотал их бесконечными операциями и длительными маршами.
Третью, самую длинную, очередь он послал, уже пробежав метров пятьдесят по опушке леса. Но не для того, чтобы завязать бой, а чтобы отсалютовать по Отшельнику, по погибшему бойцу его группы.
— А ведь если бы мы не поспешили с этой вылазкой, да постарались наладить связь с пленными, можно было бы организовать восстание. Вот в такую ночь, гранатно-пулеметным ударом по вышкам, разломав взрывами стену… — на ходу высказывал свой план Колодный, приближаясь вместе с Беркутом к машине.
— Считай, что это была репетиция, — прервал его капитан. — И можешь быть уверен: этим нападением мы подняли дух пленных настолько, что они и сами подумают, как бы попытаться перебить охрану и бежать. Ничего не поделаешь, в партизанской борьбе иногда нужны и такие экспромты, пусть уж там, в академиях и Генштабе, нас простят.
20
Огромное, густо засаженное деревьями кладбище находилось за селом, на возвышенности, и подойти к нему, даже сейчас, днем, было не так уж трудно.
По рассказам старика, у которого он прятался, Крамарчук знал, что расстрелянные, в одной могиле с которыми оказалась Мария Кристич, были похоронены как бы вне кладбища. Их могила оказалась за нешироким рвом, которым оно было очерчено, почти у самой опушки леса. Поэтому найти её не составило особого труда.
Выглядела могила неухоженной, холм на ней местами осел. Но всё же с краю, со стороны леса, уже стоял наспех сбитый из неотесанных веток, неуклюжий крест, на макушке которого кто-то пригвоздил пустую консервную банку, оставив в ней огарок свечи. Тут же, у холма, лежала колода, очевидно, заменявшая скамейку.
Погребенные здесь люди считались врагами рейха, и каждый, кто пытался ухаживать за их общей могилой, тоже рисковал. Вот почему и крест был несуразным, и колоду положили за кустами, чтобы те, кто мог оказаться на кладбище, не видели сидящего на ней.
— Здесь она и лежит, Мария наша… — тихо проговорил Крамарчук, первым подходя к могиле. — Здесь… Кто бы мог нагадать ей такое там, в замурованном доте?
Беркут, увидев на глазах его слезы, тоже почувствовал, что горло сдавило спазмом, и он еле-еле сдерживается. Чтобы хоть как-то пересилить себя, Андрей дотянулся до креста, глубже всадил его в землю, подравнял и, достав зажигалку, зажег огарок свечи.
— Мы здесь. Мы пришли к тебе… — почти шепотом проговорил Николай, присев у могилы и подравнивая руками холм. — Прости ты нас, ради Бога. Виноваты мы перед тобой. Не смогли, сестра, не сумели… Здесь мы, возле тебя…
— Помолчи, Николай, ради всех святых, помолчи… — почти простонал Андрей, опустившись на колоду.
Он снял шапку, закрыл лицо руками, и Крамарчук понял, что нужно было дать командиру подойти сюда одному. Однако уйти, вот так взять и вернуться в лес, он тоже не мог.
Стараясь не обращать внимания на капитана, Крамарчук принялся вскапывать немецким штыком землю рядом с могилой и подсыпать холм. Но и сам не заметил, как снова начал «беседовать» с Марией, только уже совсем тихо, что-то приговаривая, о чем-то каясь и жалея, обещая, проклиная и клянясь…
А Беркут все это время сидел, опустив голову, и ему вспоминались то первая встреча с Марией в соседнем доте (она попала туда вместе с подругой, и комендант 201‑го приехал, чтобы увезти ее к себе), то их поездка на мотоцикле после боя у моста. А еще Мария вдруг виделась ему лежащей на камне, такой, какой запомнил ее, когда выбрались из дота (он почему-то часто вспоминал ее такой, лежащей на камне, в изодранной юбке), или спящей на лесной лежанке, возле взорванного дота комбата.
Возродила память и ее нежный шепот в ту, первую ночь, когда он навестил ее в селе, в ночь их, как выразилась тогда Мария, «запретной партизанской любви»… Однако этого воспоминания Андрей как-то сразу застыдился: можно ли вспоминать такое, сидя у могилы? Наверное, это уже на грани святотатства.
Вспоминая все это, Беркут готов был казнить себя за то, что так редко виделся с Марией, так мало и скупо ласкал ее, так неумело оберегал, а главное — не сумел уберечь, спасти. А ведь мог бы что-нибудь придумать, мог! Ну, хотя бы переправить куда-нибудь подальше от этих мест, где ее никто не знал, никто не слышал о доте. Но что поделаешь? Из боя — в бой, из рейда — в рейд. Иногда совершенно забывая, что где-то совсем рядом ждет та, единственная женщина, которая любит его и которую страстно любит он сам, огрубевший, очерствевший на войне солдат!
Как же постыдно он боялся своих чувств, как неохотно раскрывал их, даже пытаясь ласкать Марию; как стеснялся их, считая, что чувства эти не достойны уживаться рядом с жестоким солдатским мужеством. Очерствевший от войны и крови мужик!..
Неподалеку, за кустами, кто-то натужно закашлял, но, погруженный в свои мысли, капитан не придал этому никакого значения. И лишь когда грудной, натужный кашель повторился, поднял голову и вопросительно посмотрел на Крамарчука. Тот неслышно, по-кошачьи метнулся к кустам, раздвинул ветки и беззвучно позвал Андрея, показывая пальцем куда-то в сторону кладбища. А когда Беркут, точно так же осторожно ступая, приблизился к нему, прошептал:
— Полицай. С повязкой на рукаве. Грехи отмаливает, дьяк некрещеный.
— Один?
— Кажется, один.
Беркут сделал несколько шагов в сторону, туда, где кусты расступались, образуя просвет. Но под ногами треснула ветка, и когда он выглянул, то увидел прямо перед собой человека в зеленовато-серой немецкой шинели с поднятым воротником и заброшенной за спину винтовкой.
Заметив перед собой вооруженного немецким автоматом человека в гражданском ватнике, полицай попробовал сорвать через голову ремень винтовки, но Беркут успел переметнуться через ров и оказался буквально в двух шагах от полицая.
— Стоять! Руки!
Полицай прекратил дергать застрявший где-то за воротом шинели ремень винтовки и, жалостливо глядя то на Беркута, то на подошедшего с другой стороны кустарника Крамарчука, поднял вверх дрожащие руки.
— Вы?… Вы партизаны?
— Нет, ангелы небесные. Беркут перед тобой. Слышал о таком? — грубо просветил его Крамарчук.
— Господи, прости и помилуй, — пролепетал полицай, глядя на могилу с еще не почерневшим крестом, проведать которую он пришел. Ему еще не было и тридцати, но голова совершенно седая. А через весь лоб, почти от виска до виска, — багровый шрам. — Я тут вот… пришел. Мне бы хоть попрощаться…
— А с теми, что в братской могиле, вон там, за кладбищем, ты попрощаться не желаешь? — поднял автомат Крамарчук. Краем глаза Беркут проследил, как метрах в двадцати к одной из могилок перебежал Корбач, которого они оставили в роще на тот случай, если понадобится прикрыть свой отход. — Пшел туда, сволочь. Возле той могилы и ляжешь. Никто и хоронить не посмеет. Сам прослежу.
