Богдан Сушинский - Колокола судьбы
Подняв руки еще выше, полицай, еле переставляя одеревеневшие вдруг ноги, медленно прошел между Крамарчуком и Беркутом, но при этом все время не отрываясь смотрел на могилу. Даже когда Крамарчук срывал с него винтовку, полицай старался не спускать глаз с могилки.
— А теперь снимай брючный ремень. Стрелять я тебя не намерен, повешу как собаку, — командовал Николай. — И дружки твои, полицаи, со временем окажутся там же. Об этом тоже позабочусь.
— Стой, — вмешался Беркут, как только полицай дрожащими руками начал расстегивать шинель, чтобы добраться до ремня. — Ты тоже расстреливал этих людей? — обратился он к полицаю.
— Я — нет. Не выпало мне. Но и моя вина, моя тоже… — пробормотал полицай.
— Слава Богу, что хоть это ты осознаешь. Скажи: Мария Кристич, медсестра… Слышал о такой?
— Которую за селом убили, — добавил Крамарчук.
Ухватившись руками за ремень, полицай замер, словно бы понимая, что это последний его солдатский атрибут, лишившись которого, он сразу же переходил в совершенно иное качество — в качество приговоренного.
— А, ту, что за селом. Да-да… Это ее немецкий офицер… с пьяных глаз. А до этого она, говорят, чуть не убила начальника полиции. Видно, полез к ней, на любовь потянуло.
— Какого начальника? Уж не Рашковского ли? — уточнил Беркут.
— Его, — кивнул полицай. — Майора Рашковского.
— Во, червь христосова, неужели действительно успел «омайориться»? — удивленно взглянул на Беркута Крамарчук. — Я тогда не поверил. Видать, хорошо служил.
— Успел, гад, успел. Мне это известно. Да перестань ты дергаться! — рванул Андрей полицая за рукав шинели. — Оставь ремень. Отвечай: она что, стреляла в Рашковского?
— Нет. Вроде бы поленом. По голове. Говорят, неделю в госпитале провалялся. Но тогда он еще успел отдать приказ, чтобы все, кто есть в списке старосты как подозрительные, были расстреляны. Он хоть и полицай, но все же — немецкий майор. Немцы ему подчиняются.
— Это уже подробности. Эту, убитую, ты видел? Сам, лично, видел?
— Чего ж не видеть? Видел. Красивая баба. Даже мертвая — красивая, прости меня, Господи. В одной сорочке на снегу лежала.
Услышав это, Крамарчук мельком взглянул на буквально почерневшее лицо Беркута: ему хотелось пощадить командира.
— Это почему ж в рубахе? Мертвую раздели, что ли?
— Мертвую? Мертвую — нет, вроде бы не раздевали.
— Тогда, что ж она… так в рубашке и шла? По снегу… в лес?
— Получается, что так и шла.
— Значит, Рашковский ее еще в доме?…
— Прекрати! — буквально взорвался рыком Беркут. — Теперь это уже не имеет никакого значения.
— Он прав, — по-житейски спокойно подтвердил полицай. — Мертвые пусть остаются святыми. Так лучше и для мертвых, и для живых.
— И что там было дальше… — спросил уже сам Беркут. — Уже после того, как?…
— Немцы ее почему-то долго не трогали. Очевидно, ждали, когда подойдет сам начальник полиции. А его еще перевязывали. Волосы у нее черные, а спереди — прядка, совсем седая. Прямо как у старухи, седая. А лет двадцать пять — не больше. Такой вот и запомнилась. Даже снилась потом, прости, Господи, меня грешного.
— И Рашковский подтвердил, что это Кристич? Медсестра Мария Кристич?
— Да о ней уже во всей округе знали. Как и о тебе, Беркут. Вас обоих ловили. Мы ее тут ночь стерегли, все село окружено было. Ждали, когда ты подойдешь.
— Ага, значит, оцепили село? Ждали, что вслед за Марией появится Беркут? — Крамарчук ткнул дулом винтовки в подбородок полицая, приподнял его и с ненавистью посмотрел в глаза. — Хорошо задумано. Можешь считать своего Рашковского Ганнибалом. Так вот: ты ждал Беркута? Он пришел. Может, что сказать хочешь? Нет? Тогда пошел к дереву! Ветка, вон… специально для такого урода природой сотворенная.
— Подожди, — вновь остановил Николая Беркут. — Кто там у тебя лежит? — кивнул в сторону могилы.
— Мать. Сорок дней, как умерла, ровно сорок.
— А чего сам пришел? Родня где?
— Какая ж родня? Один у нее был. Один и остался. Своей семьи нет. Не до семьи, как видишь.
«Вот тебе еще одна судьба, — с горечью, безо всякой обиды-злости по отношению к этому человеку, подумалось Андрею. — Истолковывай ее, как хочешь».
— На фронте побывал?
— Четыре дня.
— Всего четыре дня?!
— Как оказалось, целых четыре дня.
— Ну ты и вояка… хренов! — презрительно сплюнул Крамарчук.
— Тут уж кому как выпало, как линии судьбы легли. На пятый день меня чем-то так шандарахнуло, что когда опомнился, гляжу: два немца из похоронной команды в яму тащат. За ноги. Ну, закричал: «Куда ж вы?! Добейте сначала!» До сих пор не пойму, почему не добили.
— Лучше бы добили, — молвил Крамарчук. — Семья знала бы, что пал смертью героя, а не смертью предателя.
— Теперь я тоже считаю, что лучше бы тогда, сразу, от рук фашистов. Но ведь не добили же, бросили на холмике. Мол, черт с тобой: не подохнешь, так выживешь. То ли грех на душу брать не захотели, то ли специально, чтоб еще помучился. А старушка-благодетельница выходила. Откуда взялась и почему рискнула, хотя за это её запросто могли повесить. Потом был лагерь военнопленных. Ну а дальше… Дальше сам знаешь.
На сей раз Беркут промолчал. И полицай тоже умолк, понимая, что уже в который раз решается его судьба.
— Ну что, кажется, всё, исповедался? — нарушил это панихидное молчание сержант Крамарчук и вопросительно взглянул на Беркута. — Пора и свечи зажигать.
— Позволь все-таки помолиться над могилкой, — попросил полицай, вновь обращаясь к Беркуту. Чувствовал, что просить о снисхождении Крамарчука бессмысленно. — Хоть недолго, пять минут. Месяц не проведывал, все некогда было.
Беркут и Крамарчук переглянулись.
— Хватит жалостить меня, — зло ухмыльнулся Крамарчук. — На том свете свидитесь и все отмолите, что еще способны отмолить.
— Может, все-таки позволим? — не очень охотно предложил Беркут. Однако Крамарчук решительно покачал головой.
— Ты, командир, ступай. Ступай-ступай, я тут сам с ним. Я «жалостливый».
— Отставить! — вдруг обрел твердость голос капитана. — Уговорил, страдалец могильный, иди, молись, — разрешил он полицаю. А немного поколебавшись, вдруг спросил: — Неужели по-настоящему молиться умеешь?
— Умею. Верующие мы были, весь род наш. Считай, все молитвы знаю.
— Счастливый человек. А я вот — ни одной. Иногда стоило бы, так ведь? Ну, иди-иди… Не могу я тебя… у могилы матери. Даже тебя, продажного полицая… — Повернулся и пошел к могиле Марии.
Глядя ему вслед, Крамарчук недоуменно пожал плечами, разочарованно сплюнул и еще раз ткнул стволом в подбородок перепуганного полицая.
— Хрен с тобой, живи, коль уж сам Беркут тебя помиловал. Но о моей душе тоже замолви, понял? Только не забудь, — разрядил винтовку, патроны положил в карман, а оружие забросил на опушку леса. — И еще за тех, кто в братской могиле, помолись.
— Помолюсь, обязательно помолюсь.
— Однако ветка, вон та, видишь — все еще твоя. Запомни ее, потому что она тебя все равно не минует.
— Спасибо вам, служивые. Тоже кому-нибудь жизнь спасу, если случай представится.
— Не представится. Такому, как ты, полицаюге, не до жалости людской.
— Теперь все будет по-иному, — словно заклинание проговорил полицай.
— Только не для тебя. Пшел вон, чесотка геббельсовская! Прости, Мария, — уже совершенно иным, покаянным, голосом молвил Николай, остановившись рядом с Беркутом у могилы медсестры. — Даже проведать тебя по-человечески и то не дадут, христопродавцы. Да и командир одурел под старость: убийцу твоего помиловал.
— Помолчи, — поморщился Андрей.
Еще несколько минут они простояли молча, поклонились и пошли к лесу.
Уже на опушке, с возвышенности, Крамарчук оглянулся и увидел полицая. Он всё ещё стоял на коленях, припав головой к кресту на могиле матери.
«Ты смотри! — подумал он. — А ведь не успел бы и поклониться… Хотя… можно подумать, что он заслуживает того, чтобы кланяться ей!»
— Не пойму я тебя, командир. Ну, пусть бы помолился пять минут, как просил. Черт с ним. Но за муки тех, что лежат вместе с Марией… За их муки! Нет, ты все-таки иди, командир, а мы с Корбачем еще потолкуем с ним.
— Следовать за мной, — сдержанно приказал Беркут. — Я всегда гордился, что мы с тобой… остались солдатами. Не растерялись, не попрятались, не перепугались вусмерть, не предали… Но точно так же всегда боялся, чтобы не ожесточились до того крайнего предела, за которым все содеянное нами уже будет называться зверством. Считай, что говорю тебе это не как командир… К тому же стоя там, у могилы Марии.
21
К отказу польского поручика Мазовецкого пересекать линию фронта, чтобы стать офицером Армии Людовой, и просьбам, высказанным Колодным и Беркутом, в Центре отнеслись спокойно. Попросили выйти на связь через шесть часов, и когда в положенное время радист снова настроился на волну, сообщили, что предложение принимается. Разрешается прилет Беркута, Корбача, Арзамасцева и польской гражданки Ягодзинской. При этом указывались район, в котором они должны войти в контакт с партизанским отрядом «Отважный», дата их прибытия и пароль. Дальнейшие указания они должны были получить в отряде, в зоне которого, как понял Беркут, находится партизанский аэродром.
