Сергей Фетисов - Хмара
Дарья Даниловна не раз беседовала с Зоей во время совместной работы. Девушка пришлась ей по душе: бесхитростная, старательная, скромная. И к тому же образованная. Образованным видней что к чему, и Дарья Даниловна частенько подступалась к ней с вопросами. Поддерживая дружбу с молоденькой художницей, ссужала ее молоком, картошкой, мочеными яблоками из своего сада.
Вот и теперь, выяснив что нужно, Дарья Даниловна по обыкновению пригласила Зою:
— Прибегай вечерком — молочка дам.
— Спасибо. Мне, право, неудобно, Дарья Даниловна: чем я оплачу за вашу доброту?
— А я требую платы? Знаю, у тебя ни кола ни двора. Приходи, не стесняйся. Мне молоко-то не продавать. Хватает дочкам, и ладно.
Проводив гостью, Дарья Даниловна заторопилась. Выкатила из сарая ручную тележку, отыскала топор, веревку. Прихватила серп, чтоб заодно нажать для коровы травы. Старшей тринадцатилетней дочери строго-настрого наказала никуда не отлучаться из хаты. Младшую взяла с собой.
Из крайнего проулка Нижней улицы дорога, вильнув между чечей[11] Мамасаркой и поросшим кугой озерцом, уходила в плавни. Колеса тележки мягко катились но сырым колеям. По обе стороны густо курчавилась зелень. Местами ветки смыкались над головой, образуя зеленый туннель. В плавнях и трава, и деревья-все было сочным и мощным.
Мать и дочь шагали рядом, везя за собой тележку. У прошлогодних порубок Дарья Даниловна огляделась и сказала:
— Тут, доню, и наберем. Зачем далеко забиваться? Гля-ко, сколько сучьев!
Маруся запрыгала меж пеньков, подбирая сушняк.
— Далеко не отбивайся, — прикрикнула мать.
— Ладно, маманя.
А у самой аж платье завивается — летит к дальним кустам, где заприметила кучку хвороста. Притащила оберемок и радостно ей, что мать в работе опередила. Дарья Даниловна подбирает каждый сучок, попавший под ноги, топором срубает сухостой. А Маруся нетерпеливая-ей чтоб сразу кучу дров.
Часа не прошло, как вдвоем наполнили тележку.
— Маманя, — заныла Маруся. — А, мам! Дай буду резать траву, а ты дрова увязывай.
— Бери, — мать сунула ей сери. — Да не обрежься, гляди! — крикнула вдогонку.
Дарья Даниловна затягивала возок веревкой, когда из-за кустов стремглав выскочила Маруся, ткнулась в бок матери и, оглядываясь, зачастила испуганным шепотом:
— Тамотка, на болоте, пребольшущее полотно лежит… И веревки какие-то. И кричит кто-то, а никого не видать.
— А серп куда дела? — недовольно спросила мать.
— Кинула… Мне страшно, маманя! — всхлипнула девочка.
Хоть и сама взволновалась Дарья Даниловна, но-дочь успокаивала:
— Фу, дурная! То ж тебе померещилось. И чего пугаться? Зараз вдвоем пойдем и посмотрим, что за полотно.
Они отправились, взявшись за руки, к болоту. Там и в самом деле лежал огромный белый кусок материи.
Частью он был залит водой, а где росли куга и остролист, материя топорщилась, белоснежно сияя.
— Кто тут? — громко спросила Дарья Даниловна, вглядываясь в непонятные веревки, привязанные к материи.
Вдали куковала кукушка — отсчитывала кому-то года. Резко вскрикнула на лету сорока. Маруся вздрогнула и крепче уцепилась за руку матери.
Безотчетный страх дочери передался Дарье Даниловне. Ей захотелось поскорей уйти от этого места. У обеих дрожали колени, и достаточно было шороха, чтоб они бросились бежать, не чуя под собою ног.
Однако мать нашла силы, чтобы переломить страх. Отвернувшись от болота, она нарочито размеренными движениями принялась собирать срезанную дочерью траву. Марусе сказала повелительно:
— Ищи серп.
— Вон он, маманя, — Маруся боязливо показала на бугорок, где кончалась выжатая полоска травы. С этого бугорка девочка и разглядела на болоте материю, которую приняла вначале за густые заросли белых цветов.
Маруся ни на шаг не отходила от матери и, как воробей, беспрерывно вертела головой.
На бугре Дарья Даниловна еще раз посмотрела на болото: эта проклятая материя, не понятно как очутившаяся среди топи, магнитно притягивала взгляд. «Не с неба же она упала?» — подумала женщина. И тут ее словно осенило:
— Парашют это! Красный десант!
Девочка озадаченно посмотрела на мать. Когда разъяснилось таинственное и непонятное, исчез и порожденный им страх. Теперь мать с дочерью разглядывали серебристую ткань, пытаясь понять: как же выбрался из болота парашютист?
— Он утоп, маманя? — спросила Маруся.
— Типун тебе на язык! — рассердилась Дарья Даниловна. Ей и самой торкнулась в голову такая догадка; вокруг болотца щетиной торчала густая трава, и не было на ней примятин, которые неминуемо оставил бы вылезавший из воды человек. Кроме того, веревки парашюта все до одной уходили под воду, а на этих веревках (Дарья Даниловна помнила картинку в календаре) должен был висеть человек. «Неуж и впрямь утоп?» — с жалостью подумала она.
— Ты, стрекотуха, помалкивай, — строго сказала она дочери, — Не то нас с тобой в каталажку засодют!..
— А я помалкиваю.
— Вот-вот! О чем тебе и вдалбливаю!.. А красный парашютист не утоп. Не такой он, чтоб зря утопнуть. Небось видел, куда садился. — Последние слова Дарья Даниловна произнесла больше для своего успокоения, чем для дочери.
Марусю же разжигало любопытство:
— Маманя, а где он будет ночевать, тот парашютист?
— Под кустом переночует. Не зима теперича — лето.
— А кушать ему чего?
— Люди вынесут.
— А что делать он будет?
— Я не бабка-всезнайка… Откуда мне знать?
В молчании прошли они обратный путь. Дарья Даниловна несла, перегнувшись, вязку травы. Маруся бежала впереди, подпрыгивая и балуясь серпом. Срезанные девочкой, никли стебли болиголова и молочая.
Они подошли к возку с дровами; из-за него поднялся вдруг человек с болезненно запавшими глазами, с засохшими кровоподтеками на лице, в грязной и разодранной во многих местах красноармейской форме. Одной рукой он держался за самодельный костыль, в другой был синевато поблескивающий на солнце тупорылый автомат.
Верёвка выскользнула из рук женщины. Шелестя, упала вязка травы. Следом опустилась на землю и сама Дарья Даниловна — ноги отказались служить. С криком «Маманя!» бросилась к ней Маруся.
С досадой увидел Никифор, какое ошеломляющее впечатление произвел он на женщину и девочку. И надо ему появиться перед ними так внезапно! «Еще, дурень, автомат напоказ выставил», — выругал себя и сделал дружелюбный, успокоительный жест.
— Не бойтесь, — сказал он. — Я худого не сделаю. Заблудился я… И ногу, как на грех, повредил. Это что там за деревня, мамаша?
Дарья Даниловна криво улыбнулась, медленно встала на ноги.
— Испужал ты меня до смерти, сынок, — слабым голосом проговорила она, не сводя с Никифора часто мигающих глаз.
— Простите, нечаянно так вышло. Так далеко до деревни-то?
— Село у нас. Километра три, и то не будет. Женщина мало-помалу приходила в себя от испуга.
Она смотрела на Никифора острым любопытствующим взглядом.
— Как же ваше село называется?
— Большой Знаменкой. А наш край — Алексеевной. — И, осмелев, сама задала вопрос: — Ты откуда, сынок?
— Дальний я, — уклончиво ответил Никифор. — Что ж, в вашем селе немцы стоят?
— Немцы в Каменке. Там комендатура ихняя. А у нас полицаи.
— Полицаи хуже немцев! — выпалила Маруся. — Вам, дяденька, поскореича надо уходить, а то они всех парашютистов ловят…
— Цыц! — крикнула мать. — Кому говорила, чтоб помалкивала?..
— Каких парашютистов? — с неуклюже разыгранным удивлением спросил Никифор.
— Вот что, — сказала Дарья Даниловна. — Стара я, сынок, чтоб меня за нос водили. Мы твой парашют видели на болоте. Хошь притворяйся, хошь нет — только советую: из плавней поскореича выбирайся: тут полицаи облавы делают и тебя могут поймать.
Под серым налетом грязи на лице у Никифора проступил румянец.
— Что ж, — сказал он внезапно охрипшим голосом. — Если вы догадались, то помогите мне… — Он опустился на пенек, осторожно вытянув больную ногу. — Мне укрыться где-нибудь… На время. Пока подживет нога.
Дарья Даниловна ответила ему не сразу. Нелегко сказать «да», когда за это можно заплатить ценою собственной жизни. Но сказать «нет» тоже не могла. А Никифор, видя нелегкое раздумье женщины, заподозрил неладное: «Уж не обдумывает ли она, как выдать меня немцам?..»
Дарья Даниловна Козлова — бывший депутат Знаменского сельсовета и передовая ланкова колхоза «Вторая пятилетка» — раздумывала сейчас не о том, помогать или не помогать. Она прикидывала, как лучше и безопаснее спрятать парашютиста. Но ничего лучшего, чем взять его в свою хату, не придумала.
Так и сказала:
— Сховаю тебя покуда в своей хате, а поправишься — побачим.
— Спасибо, — выдавил из себя Никифор.
