Сергей Фетисов - Хмара

До сих пор люди не могут прийти в себя после страшного события. В семьях расстрелянных плачут. Остальные только вздыхают и хмурятся, потому что боятся полицаев, их родственников и знакомых. Полицаям дано задание подслушивать, что говорит народ, и доносить об этом в немецкую комендатуру.

Об этом давно уже толкуют меж собой, но мало ли о чем сейчас ни говорят — не всему можно верить. А недавно мне подтвердил это Петро Бойко. Он все еще пытается за мной ухаживать, я же никак не отобьюсь.

Петро одним из первых поступил в полицию и теперь ходит по селу кочетом — грудь вперед, глаз с прищуром. Кто не знает его — боится. Ему только того и надо: нравится, когда смотрят на него с подобострастием.

А я ни капельки его, прыщавого, не боюсь. Я сказала ему: «Красная Армия вернется, тебе тюрьмы не миновать, за то что невинных людей постреляли». Он, подлый человек, смеется и говорит: «Мы их только на машину подсаживали, а расстреливали немцы». Еще он сказал, что Красная Армия находится сейчас накануне окончательного разгрома. Я ему ответила: «Брешешь, як кобель приблудный!..» А он пообещал, что донесет о моих настроениях старосте Раевскому и меня арестуют. Говорит, а сам, змея подколодная, усмехается. «Помнишь, — спрашивает, — как вы с Лидкой Беловой грозились донести на меня?.. Благодари — судьбу, что я питаю к тебе, можно сказать, родственные чувства, а то давно бы отправилась на Кучугуры».

Дома я пересказала этот разговор маме. Она перепугалась и ругала же меня!.. Плачет, а сама ругает: «Головы своей не жалеешь, так о родителях хоть бы подумала…»

Не верится мне, чтоб этот плюгавый Петька, которого я знаю с детства, взял да и подвел бы меня под расстрел.

Когда о разговоре с Петром Бойко рассказала Наташе, она сперва обрадовалась и объявила, что я молодец и настоящая патриотка. Но потом подумала и сказала, что мама моя, пожалуй, права — дуракам закон не писан, они по своей охоте об стенку лбы расшибают. Вот что пришлось мне услышать от лучшей своей подруги.

Честно говоря, стало страшно задним числом. А вдруг он донесет?..

Вчера Петро Бойко пришел не один, а со своим приятелем Шуркой Попругой, тоже полицаем. Явились пьяные, да еще с собой принесли бутылку. Налили папаше, а тот и рад стараться. Петро разоткровенничался и сказач, что если бы не я, а другая девушка была бы на моем месте, то гнили бы ее косточки на Кучугурах. Я спросила: «А если бы это была Нюся Лущик? Ведь вы вместе в Хортице учились». Он говорит: «Ну так что ж, что вместе учились? Подумаешь, великое дело…» — «Почему же мне особая честь?» — спрашиваю. Он перемигнулся с Шуркой и говорит: «Потому что ты счастливая и скоро узнаешь об этом».

Не первый раз делает он подобные намеки. Ох, сдается мне, что заводит речь о женитьбе. Ни за что! Лучше умереть, чем такое «счастье». Он гораздо больше гад, чем я думала. Тысячу раз гад! Самый что ни на есть подлючий.

Завтра перебираюсь на время к Наташе Печуриной. Сил нет, замучил проклятый полицай своими ухаживаниями.

Первый апрель — никому не верь. Кто это выдумал? Я забыла, что в этот день принято друг друга обманывать, и была наказана. Наташа, праведница этакая, утром пошла по воду, приходит и говорит: встретила, мол, Нюсю Лущик, и та сказала, что из плена вернулся Алеша Макаренко, наш соклассник, в которого я была немножечко влюблена. Я сломя голову помчалась к Макаренкам, врываюсь в хату и спрашиваю: «Где Алеша?» А родные знать ничего не знают. Ужасно переполошились, бегали узнавать к Нюсе Лущик. Та, понятно, Наташу и в глаза не видела и напомнила мне о первом апреле.

И рассердилась же я! К Наташе решила не возвращаться, а переночевать у Нюси. Она познакомила меня с эвакуированной художницей Зоей Приданцевой, и втроем мы весело провели время.

А сегодня спозаранку прибегает моя Наташка и бросается мне на шею. «Думала, — говорит, — полицаи тебя арестовали, не спала всю ночь». Я сказала: «Пусть это будет тебе наказанием — не будешь больше обманывать подругу».

Как славно сейчас на улице, так бы и не уходил в комнаты. Распустились вербы. На буграх проклюнулась зеленая травка. А лиман стал — будто море.

Сегодня вместе с девчатами с пашей улицы ходили на Днепр смотреть ледоход. Ох, и красиво же!.. Солнце дробится в речной ряби, медленно, величаво плывут зеленоватые льдины, пахнет пресной свежестью и волей. И нет, словно бы нет ни войны, ни фашистов — все так, как было в прошлом году, и позапрошлом, и десять лет назад, когда я была маленькой и многого еще не понимала. И тогда был такой же ледоход, а люди радовались наступлению весны. Пройдут годы, и все так же по весне будут плыть к морю зеленовато-голубые крыги, и уже не я, а другая девушка будет смотреть на них и радоваться. Странно думать, что жизнь была и будет после тебя. И что война рано или поздно кончится, люди станут жить спокойно, а я не знаю, жива ли останусь. Раньше и не подозревала, какое это счастье — жить и знать, что еще много раз предстоит встречать весну и ледоход.

Идет вербовка на работу в Германию. Сначала объявили добровольную запись, но охотников мало нашлось. Тогда стали присылать повестки. Гришка Башмак (этого вредного деда, который при сельуправе служит, никто по отчеству не величает, все зовут Гришкой или просто Башмаком) ходит по дворам и агитирует: «Германия — страна культурная. Езжайте, молодежь, свету повидаете».

Утром мыла полы в своей комнате, вдруг зовет меня мать каким-то странным голосом. Я переполошилась, думала, с ней что случилось. Слышу голос, но не могу понять, откуда идет. Так и стою, как дура, с мокрой тряпкой посреди комнаты. Не помню, как очутилась во дворе. Увидела, что мать смотрит вверх, — и я посмотрела и ахнула. Над Знаменкой летели пять самолетов, на их крыльях ясно видны были красные пятиконечные звезды. Было это в 8 часов 23 минуты — нарочно после на часы посмотрела.

Весь день ходила с таким чувством, словно дорогую, весточку получила. Словно Алеша Макаренко подал о себе знать.

Наконец-то возле села Малый Рогачик высадился красный десант. Полицаи ходят, вернее, бегают по улицам с испуганными лицами. Я сейчас — к Наташе. Невозможно усидеть дома, когда происходит такое.

Бой немцев и полицаев с десантниками шел целый день. А на следующее утро немцы начали наступление, а там никого нет — десантники как сквозь землю провалились. Только двух убитых, говорят, нашли. Ранили полицая Шурку Попругу — так ему и надо. Жаль, что совсем не…

8. В ТЫЛУ ВРАГА

Никифор стукнулся бедром обо что-то твердое и охнул от боли, пронизавшей ногу. В кромешной темноте, ничего не видя, он продолжал падать и ударился о землю. Он не успел подогнуть колени и сгруппироваться, как требовалось, — весь удар пришелся на пятки, потом его опрокинуло на спину, потащило парашютом по каким-то жестким, обдирающим одежду и тело предметам. Одной рукой он натягивал стропы парашюта, стремясь погасить его. Другую инстинктивно вытянул над головой. Но это не спасло. От двойного удара в голову, в темя и затылок потерял сознание.

Пришел в себя на рассвете. Попробовал встать и опять чуть не впал в беспамятство от дикой боли. Болело все — голова, спина, бока, ободранные, в засохших кровоподтеках руки, а нога, кажется, была опять сломана. Чтобы не закричать, Никифор вцепился зубами во что-то твердое, что оказалось возле рта, — это был обомшелый корень, и лежал так, закрыв глаза, пока приступ острой боли не прошел. Когда боль стала тупой, терпимой, он осторожно приподнял голову и осмотрелся. Он лежал, уткнувшись головой в громадный, наполовину вывороченный из земли пень, — вот, значит, обо что он ночью ахнулся. Можно сказать, ему повезло: обломанные корневища торчали, как пики, он попал головой в развилку, а могло бы и нанизать, как цыпленка на веретел, на один из могучих, толщиной в руку, оборванных корней.

Никифор находился то ли в лесу, то ли в приречной болотистой рощице. Обсыпанные росой кусты ивняка матово светились в рассветной полумгле, возле самых глаз Никифора подрагивал от дыхания глянцевитый лютик, квакала где-то поблизости сонная лягушка.

Не без труда отстегнув лямки парашюта, Никифор ухватился руками за корень над головой и медленно, преодолевая боль и слабость в ноющем теле, сел на сырой мшистой земле. Теперь кругозор расширился, и он увидел свой парашют, сверкающий белизной шелка на большом засохшем дереве. «Об него я стукнулся бедром», — догадался Никифор. Среди куртин ивовых кустов выделялся сизоватый островок камыша. Никифор вспомнил лягушиное кваканье и подумал: «Там должна быть вода». Ему хотелось пить. Больше всего ему хотелось сейчас пить. Казалось, не так боль в ноге и во всем теле мучала его, как жажда. Было ощущение, будто сухой язык распух и царапает небо и все внутри ссохлось, сжалось в комок, и он думал, что боль станет меньше, если выпить немного воды.