Аркадий Первенцев - Над Кубанью. Книга первая
Кукла успела полежать на коровьем навозе. Пока Миша гонял щеткой по шее и спине, Петя усердно замывал бок, протирая мокрым соломенным жгутом. Грязь отходила слабо. Петя схватил ведро и вылил на круп. Кукла отпрянула, свалив Мишу, расчищавшего переднюю стрелку. Он поднялся, отряхнулся, хотел было пожурить приятеля, но вдруг взгляд его упал на пенные струйки. Мифа изменился в лице.
— Кто тебя просил? Мокрую подседлывать…
Обескураженный Петя стоял, беспомощно растопырив руки. Неужели из-за него Миша не выйдет на скачки!
Миша сгонял воду ребром ладони.
— Иди отсюда, — прикрикнул он на друга, — интеллигенция!
Петя отнюдь не оскорбился. Он выискивал путл примирения и в данную минуту готов был на всякую жертву.
— Может, я помогу, — просил он.
— Уходи, надо досуха протереть, а нечем.
— Возьми мою тужурку, — внезапно предложил Петя, сдирая ее с плеч.
Миша схватил ее, перекинул в руках.
— Не жалко?
— Ничуть, — сказал Петя с сияющими глазами.
— Надо досуха тереть, — остывая, сказал Миша, определяя пригодность тужурки.
— Три досуха, — соглашался Петя. — Как хочешь три, мне не жалко. Хочешь, рубашку сниму.
— А как ты домой заявишься?
— Да видно-то не будет. Ты ж подкладкой.
Вскоре спина лошади просохла, а подкладка загрязнилась, вымокла, и на ней налипла рыжая шерсть.
По обычаю, лошадь седлали у крыльца. Мать по очереди подавала снаряжение. Миша вторично оглядывал его, посапывал, хмурил по-отцовски брови и сколупывал даже мелкие соринки, замеченные им на потниках. Замечая восхищение приятеля столь тонким пониманием строевых дел, был очень доволен.
Опустив седло, он одернул потник, подтянул подпругу. Кукла набирала воздух, очевидно не весьма обрадованная предстоящей работой. Миша, зная повадки лошадей, потолкал ее в бок кулаком. Кукла выдохнула, и подпруги подтянулись еще на две дырки. Подперсье, украшенное мелким кумыкским набором, надо было пригнать выше плечевых суставов. Кольцо подперсья пришлось на середину груди, так было красивее и правильней. Миша не любил распущенных подперсных ремней, болтавшихся между ногами лошади. Так седлали жители плоскостных поселений, где нагрудные ремни нужны были не для удобства подъемов, а только для формы. Проверив запас на кулак и подтянув путлища по длине руки, мальчик принял от матери повод.
— Погоди, Миша, не садись, — сказала Елизавета Гавриловна, обходя и проверяя седловку, — а то, знаешь, свернется седло и свалишься. Так у нас старший Лучка насмерть расшибся при джигитовке.
Мишу раздражали кропотливые заботы матери. Это принижало его достоинство перед другом.
Вот сейчас мать поддержит ему стремя, как делалось при проводах отца. Миша схитрил. Попросив принести плеть, самостоятельно вскочил в седло. За плетью надо было подняться на крыльцо, это лишний труд матери, но так заведено, женщина подавала плеть, когда казак находился уже в седле.
Почувствовав новую сбрую, Кукла забеспокоилась, полезла вверх, обдирая шипами подков сосновые ступеньки, и когда Миша осадил, она прижалась к стене, чуть не оттоптав Петькины ноги.
Мать напоследок любовно оглядела сына, отворила ворота.
— Мишенька, ты уж езжай в этом бешмете, — разрешила она, вспомнив просьбу сына, — тебе хорошо в нем, прямо господин хорунжий.
— Испачкаю, мама.
— Беда невелика, постираю. Казаки будут в черных?
— В черных, мама, — крикнул Миша, сдерживая ходовой шаг Куклы.
— Приметный будешь, сыночек. Лебедь…
Петя вприпрыжку бежал за ним, пытаясь не отставать, и взахлеб рассказывал что-то не доходившее до сознания Миши. Все Мишины мысли были там, где впервые на народе он покажет лихость и бесстрашие, и, самое главное, докажет ей, Ивге, что он за человек.
ГЛАВА XIV
Просторная Сергиевская площадь вязко заросла корневатым шпарышем, пожелтевшим и огрубевшим к осени. Издавна на ней происходили конные соревнования, а поэтому носила она еще название площади Скачек и содержалась в отменном порядке. Даже и в грязь ее не размалывали колесами и ездили мимо дворов, которыми она была окружена с трех сторон, с четвертой ее замыкал кубанский обрыв.
Миша подъехал, когда праздник уже начался. Кругом пестрел народ, и на плацу перерубывались лучшие рубаки, отличавшиеся в первых заездах. Они мчались поодиночке мимо станков, чучел, жгута, глиняной головы, и на солнце блестели их обнаженные шашки. Каждый удачный удар сопровождался гулом напряженно следящей за всадниками толпы, а когда казак бросал в ножны клинок, гул вырастал в шум одобрения.
У бокового въезда Мишу встретил Шаховцов.
— Разрешили, — сказал он, беря под уздцы лошадь, — поехали к атаману.
Недалеко от общественного колодца, возле которого золотились трубы оркестра, на ярко покрытых тачанках стояли Гурдай, Велигура, полковник Карташев, любопытствующе поднявший бородку, рядом с ним что - то подсказывающий Самойленко и другие, которых Миша уже не сумел узнать, так сильно было его волнение. Миша двигался вперед, и ему становилось не по себе. Теперь он почти не видел генерала и свиту, все как бы подернулось душной густотой воздуха, а люди угадывались расплывчатыми пятнами, страшно близкими и одновременно недосягаемыми. Мальчик легонько провел ладонью по глазам и обернулся туда, где отстал Петя. У колодца шумели сверстники, и среди них белело платьице Ивги. Вот девочка махнула ему платком, и это приветствие как-то уравновесило его. Он уже не испытывал к Ивге неприязни, — ее дружественный жест, вернув ему самообладание, почти примирил его с нею. Мальчик видел теперь широкую спину Ильи Ивановича, его крутые плечи, двигающиеся в такт шагу, и божью коровку, расправляющую оранжевые твердые надкрылья, покрытые черными точками. Букашка пыталась взлететь с плеча Ильи Ивановича, но прозрачные крылышки неумело выныривали и прятались.
Генерал внимательно оглядел подъехавшего Мишу, одобрительно кивнул в сторону Шаховцова.
— Похвально стремление пашей молодежи воспитывать смелость и волю, — сказал он.
Махнул разрешающе рукой. Удаляясь, Миша слышал, как директор высше-начального училища громко произнес его имя, фамилию и гордо добавил:
— Мои питомцы.
— Да?! — удивленно произнес генерал.
Миша покраснел. Он боялся, что директор сообщит атаману отдела о неприятной переэкзаменовке по русскому языку.
Смена расположилась на противоположном конце площади. Кобылица шла на сокращенной рыси, и Миша, поджимая бока шенкелями и набирая повод, постепенно собирал ее, зная дурную повадку Куклы сразу же бочить и переходить в маховитый галоп. Он, ощущая на спине взгляды генерала и свиты, старался держаться в седле прямо, по-казачьи, приподнявшись в стременах на вытянутую ногу, одновременно глядел вбок, зная шутливую привычку казачат швырять под лошадей шапки. Чувствуя, что лошадь собралась на троте[3], Миша поставил ее на галоп. Кукла, отвыкшая от строя, начала крестить и, подобно Купырику, опустив голову, легла на повод. Миша терпеливо перевел кобылицу снова на сокращенную рысь, помял ей губы трензелями, а затем, дав легкий постав на левую ногу, поднял ее опять в галоп. Кукла, вспомнив забытые при тяжелых полевых работах строевые уроки, вскинула голову и пошла сво-бодным полевым галопом с нужной ноги. Миша смягчил повод, похлопав кобылицу по чуть увлажненной шее. Кукла насторожила уши, скосила глаз, блеснувший фиолетовым зрачком.
У шеренги приготовившихся к джигитовке казаков Миша осадил лошадь. Приподнявшись в стременах, он громко отчеканил вахмистру Ляпину:
— С разрешения его превосходительства, атамана отдела, разрешите стать в строй.
Ляпину понравилась Мишина четкость. Он крякнул и удовлетворенно мотнул рукой в сторону мальчика, точно говоря: «Вот как надо, учитесь».
— Становись на левый фланг.
Миша примкнул. Смена состояла из казаков допризывного возраста. Они проходили обучение в местной команде, и лучшие из них были выделены для участия в конных соревнованиях. Казаки волновались, подтягивались, туже засовывали полы бешметов за пояса. Оружие сияло, груды шашек и кинжалов лежали на попоне, возле пожарной бочки. Мальчишки пытались ощупывать оружие, оглаживать чеканку. Их отгонял специально приставленный для охраны дневальный. Тогда мальчишки неохотно отходили, закладывали руки за спину и молча стояли, восхищенно уставившись в столь любезные их сердцу предметы. Как далек был сейчас Миша от этих ребятишек, какое превосходство перед ними испытывал он, гордо оглядываясь и выискивая взором знакомых! Людей было много. Среди цветастых кофточек, ярких юбок, черкесок и бешметов Миша различил белую бороду Харистова, бабушку Шестерманку и цибулястую фигуру деда Меркула.
Рубка окончилась, вдоль дворов проваживали лошадей. У атаманских тачанок взмахнули флагом, оркестр заиграл марш. Ляпин крикливым голосом подал команду на джигитовку. Первым отделился правофланговый Матвей Литвиненко. Литвиненковский жеребец отличался необычным храпом, и про него в станице говорили: «Сам себе паровоз». Оглушенный шумами, непонятными для его табунного характера, жеребец, нервничая, рванулся в сторону. Литвиненко, попустив повод, вскинулся в седле. «Паровоз», не приученный к джигитовке, шарахнулся на народ, мигом подмял какого-то мальчонку и так же неожиданно остановился, точно испугавшись своего поступка. Ребенка схватила обезумевшая мать, прижала к себе и завыла, собирая вокруг толпу. Обескураженный Литвиненко возвратился на левый фланг.
