Аркадий Первенцев - Над Кубанью. Книга первая
— Вон мужики идут стаями, — жаловалась казачка, устремив куда-то невидящий взор, — а наши казаки все чего-сь ожидают.
— Свекор со схода приехал, балакал, что и не ожидайте скоро казаков, — сообщила красивая бабенка с черными, как обмытая смородина, глазами.
— Почему ж это?
— Новому царю, какому-сь Лаврентию, что ли, скипетр царский в Петербурге-городе у большаков отнимать надо.
— Ну и беда, — первая казачка всплеснула руками, — вроде казаки крайние. Как что, так без их ни шагу, во всякую бочку гвоздь. Дурее, видать, наших мужьев и на свете нема.
— Не сидится дома им, вроде у их в шароварах шило, — подтвердила бабенка со смородиновыми глазами.
— Уж не тебе такие речи вести, Любка, — ехидным тонким голоском произнесла старуха, жена Ляпина Тимофея, — твой Павло, по всему видеть, шило-то из штанов вытряхнул. Все на улице балакают, что Павло Батурин…
Любка, искоса оглядев свою высокую грудь, обтянутую нарядной кофточкой, и смахнув с кофточки шелуху, небрежно бросила:
— Моему Пашке стыдов мало. Он пятый год с коня не слезает. Да к тому же он раненый.
— Знаем мы его рану, — сердито сказала Ляпиха, — слухи ходют, что он ее какой-ся кислотой травит…
— Мало ли каких слухов бабы не наплетут, — огрызнулась Любка, — вот балакают, что твой Тимоха сегодня кнутом Степку Лютого отстегал. — Любка прыснула. — Ей-бо, бабоньки. Приплелся Степка к Павлу жалиться, а сам все время за зад держится, я ему табуретку — он в отказ, я ему стуло — тоже… умора…
— Там не только мой старик виноватый, — обидчивым голосом сказала Ляпиха, — там и твой снохач руку приложил.
— Да что мне свекор, — Любка передернула плечами, — что я, за него в заступу иду? По-моему, лютее Луки Батурина в станице нету, хуже тигры. — Она обернулась к Елизавете Гавриловне — Глянь, твой Мишка на полный карьер скачет.
Елизавета Гавриловна приложила ладонь ко лбу. Миша подбежал и сразу уволок мать.
— Ну, ты чего? Чего ты, шибенник? — улыбаясь, говорила она, еле поспевая за ним. — Денег небось на карусели надо, а?
— Маманя, скакать я сегодня буду вместе с казаками. Петькин отец сам перед атаманом поручится. Ты, маманя, дай мне батино седло, — ласкаясь, просил он.
— У тебя ж свое седло, Миша.
— Мое старое, засмеют. Да и подушки на нем нету. Бешмет бы черный надо, а то сорвусь, вымажу в пыль этот.
— Ой, сынок, гляди не убейся, — просила мать, — бить меня за тебя отец будет, да и кобылу не загони, глянь, жара еще не спала.
Елизавета Гавриловна направилась в дом собирать Мишу, и вошла в ее сердце, наряду с боязнью, материнская гордость за сына, сознание того, что вот уже настало его время, приближался час, когда пристроится сын ее к общему казачьему строю, принеся ей уважение, а себе равноправие. Знала, что отдалится с этого дня от нее сын и на смену теплоте детского отношения придет холодная ласка. Стыдно уже будет ему перед товарищами открытой материнской любви, несовместимой с его войсковым достоинством. Несмотря на это, матери охотно отдавали войску сынов, никому не показывая своей жалости.
Знала Елизавета Гавриловна, начнется новая жизнь для ее сына, так как, однажды испытав силу и ловкость на большом народе, никогда не успокоится сердце казака, пока не сойдет он в могилу. Будет нудить его безделье, будет ожидать он, когда снова доведется сесть на верного коня, помчаться в бой, поразмять кости, потягаться силой с врагом, похвастаться своими ратными успехами перед друзьями-товарищами. А после походов, вернувшись в родную станицу, поцеловать ее землю, заказать хоругвь в честь своего святого и вышить на ней фамилию, имя и военное звание. Будут приходить в церковь станичники, перечитывать золотые буквы на черном или бордовом бархате и долгие годы вспоминать казака добрым словом и рассказывать пленительные были о его подвигах.
Зашла мать в чулан, приотворила дверь, чтобы было посветлее, достала седло, приспособленное на ребровинке закромка, протерла кирпичной пыльцой слегка прихваченные ржавчиной стремена. Сухой тряпкой обмахнула путлища, ленчик, подушку, подперсье, нахвостник. Пахла кожа дегтем, и приятным казался старой казачке этот запах походов и сборов. Проглядела аккуратно потники, не сбилась ли где шерсть комочком, не попали ли скорлупа семечка, мышиный помет. Небольшой недогляд — побьется спина, испортится лошадь, да и не покажет всей резвости, будет беспокойной и пугливой.
Сняла с деревянного шпенька уздечку, внимательно оглядела трензельное железо, чтобы ржавчина не порвала губ, смазала удила салом, а потом насухо протерла их тряпкой.
Привычен ей уход за снаряжением, свыше двух десятков лет она следит за ним. Двадцать пять лет находится начеку казак. Когда пронесутся мимо всадники с алыми флагами под медноголосые звуки набата и опустят из окон колоколен узкий кумач, мигом должен собраться казак и явиться к правлению готовым к походу. В короткие сроки поднимались полковые округа, удивляя иноземных исследователей казачьих мобилизаций. Секрет столь молниеносных сборов крылся прежде всего в вековой казачьей дисциплинированности и организации. Суровый суд общества наказывал людей, срывающих мероприятия по обороне. То, что не могли осмыслить иноземные специалисты, хранилось в трудолюбивых руках простых русских женщин. Вот поэтому, если бы Мише понадобились сейчас сетки для сена, конская и амуничная щетки, переметные сумы, саквы для овса, попона с троком, водопойное мягкое ведро, котелок, — все было готово у Елизаветы Гавриловны. Мало того, у нее хранилась скребница в козловом мешочке, торба холстинная, недоуздок с чембуром, подковы с набором ухналей, кружка, ложка, сумочка с швейной принадлежностью — иголками, нитками, белье, портянки. В переметах лежали свернутые в кругляшки тренчики, для того чтобы в любую минуту можно было снарядить боевой вьюк. Все снаряжение сохранялось еще от действительной службы Семена Карагодина. Каждые два года, а то и чаще, вывозили казаки снаряжение на проверку. Одногодки-полчане выстраивались на площади, держа строевых коней в поводу, а снаряжение выложив перед собою на земле. Проверку обычно производил сам атаман с военным писарем и выделенными для этого стариками. Все осматривалось на солнце зорким глазом, ощупывалось опытными руками, проверялось количество и качество выкладки. Горе тому казаку, у которого вместо двух пар портянок окажется одна или белья недостанет. Даже сухари и те прикидывали на руке, об-суждали, будет ли в сумке два фунта, проверяли — не зацвели ли. Проглядывали седло, потники, проверяли путлище, не надорвано ли, не будет ли тереть бок коню сыромятная сшивка, щелкали по ленчику, тянули и чуть не на зуб пробовали вьючные ремни и кобуры сакв.
Лошадь подводилась расседланная, и вот ее ощупывали, глядели в зубы, пробовали спину, не угинается ли, заглядывали в гриву, нет ли клещуков и перхоти, тянули за хвост, не запоносилась ли, осматривали бабки, не завелся ли мокрец под щеткой, проводили ладонью против шерсти, стараясь на солнце разглядеть, какова чистка. Находились такие дошлые и придирчивые старики, которые заглядывали даже под хвост и залезали коню рукой в мошонку. Потом пробовали коня на шаг, на проводке, на бег… Казак имел право использовать строевую лошадь на полевых работах, но должен был сохранить ее тело, резвость и здоровье. Особо мучило казачек спешное приготовление сухарей. Смотр обычно назначался неожиданно, за день, и сухари оставались сырыми. Разложив сухари и пощупав их пальцем, члены комиссии определяли непригодность их к закладке в неприкосновенный запас, и казак получал трое суток. Как водится, по возвращении из холодной, все неприятности возвращались жене в виде побоев.
Все эти подробности проплывали в памяти матери, и не знала она еще, что готовит судьба ее единственному сыну, какие вихри пронесутся над его головой, минуют ли, или закружат, изомнут, истребят. Хотелось только матери верить, что чистым останется сердце сына и не примет она позора на свою посеребренную годам, и голову. Надеялась, что придется ей жить гордо, смело, не стыдясь смотреть в глаза людям, не испытывая укоров совести за его поступки.
Потихоньку благословила она седло. Взяла его и понесла перед собою к двери, залитой играющими лучами.
Ребята готовили Куклу. Когда Петька вывел кобылицу с база, она повернула голову, остановилась и начала тихонько похрапывать, раздувая породистые ноздри.
— Не поена, что ли? — спросил Петька. — Чего она? — Не видишь! За лошаком. Веди ее, тетю родную.
По базу бегал жеребенок, толкаясь о жердяную огорожу. Жеребенок тоненько с переливами ржал, и уши у него ходили взад и вперед. Видя, что Куклу повели прочь, он припустил под просторный навес, пронесся мимо своей матери, вскидывая длинными мослаковатыми ногами, ринулся на середину база, завяз в навозе, откинулся на задок и снова заржал. Черва, навострив уши, повернула голову, пошевелила ноздрями и отвернулась — сыну не угрожала опасность, а к шалостям его она относилась равнодушно.
