Аркадий Первенцев - Над Кубанью. Книга первая
Ивга не принимала участия в обсуждении сегодняшней затеи. Она была грустна. Укор отца подействовал на ее впечатлительный ум, и ей хотелось найти оправдание своим словам. Сегодня утром было получено письмо от брата. Письмо читали родители здесь, в кабинете. Отец вышел из кабинета особенно мрачным — и таким расстроенным отправился приготовляться к торжественному выезду на самоходе. Ивга обнаружила письмо брата под стопкой книг. Вытащила письмо из конверта, щедро осыпанного печатями. Дети внимательно читали листок, густо исписанный мелкими буквами.
Василий сообщал: армия расползается, солдаты убивают ненавистных командиров, в тылы армии стягиваются казачьи части, но и среди этих, казалось бы, надежных частей идет разложение. Полки думают уходить домой, снявшись с фронта, не вразброд, как уходит пехота, а в полном порядке. Их батарея придана Жилейской конной бригаде, и, очевидно, если придется двигаться на родину, батарейцы-ширванцы не отстанут от земляков-жилейцев, — тем более, по слухам, очень тяжело без своей артиллерии пробиваться на юг, через Украину, где сплошь и рядом части разоружают и обдирают до нитки. В письме Василия не ощущалось горечи по поводу прекращения войны, наоборот, близкое свидание его радовало, он хвалил поведение солдат и казаков, ругал генералов Каледина и Крымова, а Корнилова прямо называл новым Бонапартом…
Ивга была сконфужена…
— Выходит, и правда не моего ума дело. Вася наш тоже не хочет воевать.
Миша тронул руку девочки.
— Будет воевать еще дядя Вася, — сказал он нарочито грубовато, — там не будет — тут войну откроем, всех волков распужаем.
Ивга отодвинулась, искоса оглядела Мишу.
— Вам бы только воевать, мальчишкам. Я не хочу, чтобы вы тут у нас дрались.
Неожиданно возвратился Илья Иванович. Заметив в руках Пети письмо, он взял его, укоризненно покачал головой и спрятал в боковой карман пиджака.
— Новость вам забежал сообщить, — сказал он, — только, видно, не вовремя.
Заметив тягостное молчание детей, он привлек их к себе.
— Нашкодили, да еще дуются на отца, — сказал он ласково, — письмо-то не в ваш адрес пришло.
— Что за новость, дядя Илюша? — спросил Миша, раньше всех оправившись от неловкости.
— Станица решила отпраздновать атаманский приезд. На шесть с половиной часов — скачки.
— Где?
— Все там же, на форштадте, у Сергиевской, — Илья Иванович оглядел Мишу. — Вот тебе бы показать казачью удаль! Бешмет у тебя, сапоги, мало того — при серебряном кинжале.
— Куда ему, папа, — украдкой подмаргивая брату, сказала Ивга, — упасть может, бешметик выпачкает. Это не на водопой лошадок гонять.
— Петька видел мою джигитовку, — вспыхнул Миша, — вам, девкам, не уважу. Пускай твой батя попросит атамана разрешение мне дать. Поглядишь, как я падаю…
Миша принялся теребить шапку вздрагивающими пальцами. Как ему хотелось доказать этой девчонке, что он тоже казак и не хуже других может принять участие в казачьих забавах.
— Сердитый, сердитый, волчонок, — укорил Илья Иванович, — иди, готовься, я так и быть, уговорю атамана. Только гляди, уж не подгадь.
Миша мчался по улице, думая попасть домой напрямик через Саломаху, по узенькому пешеходному мостку. Вслед побежал Петька, Ивга тоже выскочила на крыльцо, но мелькнувший за акациями белый бешмет исчез.
— Миша, Миша! — покричала она.
Какая-то бабка, идущая по теневой стороне улицы, остановилась, освободила ухо из-под платка, прислушалась. Крик не повторился. Старуха заковыляла дальше, шевеля губами.
Ивга еще раз крикнула, но уже больше для себя, и снова прошептала Мишино имя подрагавающими губами. Она сдерживала себя, хотя ей хотелось разрыдаться. Теребя платочек, девочка присела на крыльцо и смотрела, смотрела туда, где исчез белый бешметик. Почти неподвижно стояли стройные акации, чуть шевеля только своими макушками, стая голубей то опускалась, то взмывала кверху, и откуда-то издалека доносился призывный подсвист голубятника. По улице проезжали тачанки и линейки с запряженными в них сытыми конями, парадно украшенными ременной, с бляхами, сбруей. Пыль, как вода, брызгала из-под колес тачанок и тяжело опускалась снова на землю, на цветы палисадников. Для Ивги все эти картины проходили будто в тумане, как неживые и далекие-далекие. Для нее сейчас самым важным было одно — ее отношение к Мише, вернее их отношения, которые никак не могли сложиться в дружбу.
А пока Ивга покусывала губы, и ей хотелось разрыдаться. Худенькие ее плечи уже начали вздрагивать, но подошел пес, потерся возле, завилял хвостом. Ивга обняла его, уткнула нос в кислую шерсть.
— Разлюбит теперь меня Миша на вечные времена! — всхлипывала она. — Какая я дурочка: его обидела, милая моя собачка!
Миша бежал, и в сердце его кипело жгучее чувство обиды. Недоверие Ивги распаляло его, а мы знаем, сколько славных дел совершено желанием доказать свою правоту. Насмешка девочки была им отнесена за счет превосходства ее перед ним, казачьим мальчишкой.
Мальчик стремился домой. Чтобы не опоздать к соревнованиям, он избрал опасный путь через «городок».
По балке были расселены иногородние. Мальчишки «городка» по бедности не посещали школы и обычно помогали отцам, приучаясь к ремеслам. Дети иногородних скоблили овчину, чесали шерсть, квасили кожи, сапожничали, столярничали, и годы тяжелого труда и неравноправия выработали в них особый дух взаимной поддержки и ненависти к казачеству. В праздник они ходили гурьбой, не пропуская казачат через мост без откупа, пели песни, играли в войну и склоны балки изрыли глубокими траншеями. В «городок» хаживали в гости богатунцы. Дети богатунцев играли с детьми жилейцев и вместе с ними дрались с казачатами.
Перемахнув через кривую траншейку перед мостиком, Миша попал в засаду. Из ямы выпрыгнули ребятишки, и один из них, как видно вожак, больно толкнул Мишу в грудь. Миша шатнулся, пригнул голову, сшиб мальчишку и побежал. Его преследовали, пытаясь схватить за полы бешмета.
Солнце катилось к западу, точно удаляясь от земли и оставляя на ней удлиненные тени. Мише надо было скорее попасть домой, чтобы успеть приготовиться, и нелепая погоня мальчишек казалась ему незаслуженно обидной и жестокой. Вот какой-то ретивый паренек су-мел схватить его за бешмет и дернуть так, что затрещали крючки. Миша крутнулся и очутился лицом к лицу с врагами.
— Не замайте, городовичье, — тихо попросил он, сжав кулаки. — Мне надо на скачки. Кобылу почистить. Не замайте, Христом-богом молю…
Ребятам совершенно безразлично было, куда спешит казачонок в белом ненавистном бешмете. Вплотную надвинулись они, коренастые, загорелые до черноты, с кулаками, либо обожженными ядовитыми примесями к дубильным веществам, либо захлестанными смоляной дра-твой. Впереди у них Миша узнал Трошку Хомутова, белобрысого, с зализом на лбу, богатунца.
— Давай откуп, — потребовал Трошка. — Гони откуп, Мишка, посаженную плату.
— Не дам, уйдите…
— Да мы немного, по полкопейке за сажень, — перебил его Трошка, засунув руки в карманы и толкаясь плечом. — Сто сажен балки — выходит пятьдесят копеек. Можно марками. Вы марки принимаете, жилейцы? — обратился он к друзьям.
— Принимаем, давай марки! — крикнули жилейцы.
— Ну, согласен, Мишка Карагод? — Трошка схватил его за руку.
Курносое лицо Трошки приблизилось к нему, явно различались веснушки, прожилы белков и чуть искривленный в улыбке рот. Мишка разозлился, с размаху обеими руками ударил Трошку в грудь, и тот, не ожидавший удара, грохнулся на спишу. Мальчишки кинулись на Мишку, но сверху как-то сразу свалился Петя, и это внезапно подоспевшее подкрепление решило успех. Враги отхлынули, попрыгали в ямы, набирали камней. Миша и Петя уже во весь дух перебегали, мост, не обращая внимания на летевшие вслед им камни.
ГЛАВА XIII
У карагодинских ворот сидели женщины. Они говорили наперебой, вязали чулки, грызли тыквенные семечки. Изредка к ним подходили собаки, слоняющиеся по улице. Женщины отгоняли их коротким: «Тибо отсюда!» Третье место переменили казачки, уходя от солнышка в холодок, и везде оставались следы их пребывания, белые круги шелухи, которую внимательно разгре-бали разномастные хохлатые куры. Сидели соседки либо на маленьких табуретках, либо на цибарках, а то на опрокинутых железных мерах и коробках, которыми обычно пересыпают и измеряют зерно. В воскресенье, управившись по хозяйству, любили бабы посудачить в короткое время роздыха, до прихода череды. Много было всяких разговоров, но самым главным, о чем говорилось, была тихая тоска ожидания — когда же вернутся, и вернутся ли казаки с кровавых фронтов?
— Вон мужики идут стаями, — жаловалась казачка, устремив куда-то невидящий взор, — а наши казаки все чего-сь ожидают.
