Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев

– Ва-ася! Ва-ася! Это что же, а, Ва-ся, друг! Не обращай внимания на мелочи! Был ты от начала до конца сибиряком – и остался! Ва-ася! Сибирские полки тоже судьбу России решали! И все! Дай я тебя поцелую!

Выхо-оди-ила на берег Катю-юша,

На высокий берег, на круто-ой!

«Победа… Это победа, – повторял про себя Алексей, едва передохнув от волнения. – А прошло четыре года…»

На крыльце, на ступеньках, на перилах – половина госпиталя; здесь же сестры и врачи в белых халатах; лежачих поддерживали выздоравливающие и нянечки. Все смотрели на улицы. Валя стояла бледная, прямая, засунув руки в карманы. Вокруг шли разговоры:

– По всей стране такое, а? А что в Москве сейчас творится!

– Война кончилась, это понять!..

– И слез, брат, сегодня, и радости!

Внезапно соседний голубятник вскарабкался на госпитальный забор и отчаянно закричал оттуда ломким петушиным голосом:

– Товарищи раненые, выходите на улицу! Товарищи раненые…

– Эх, парняга! – крикнул Сизов. – Нос конопатый! Слезай к нам!

В это время с треском распахнулась калитка, и во двор вбежали два курсанта в новеньких, сияющих орденами гимнастерках – и Алексей даже засмеялся от счастья. Это были Дроздов и Гребнин; спотыкаясь от поспешности, они побежали по двору, и он одним прыжком перемахнул через ступени крыльца – навстречу им.

– Толька! Сашка!..

Они не могли отдышаться, стояли и смотрели друг на друга, смеясь. Наконец Дроздов, задержав дыхание, выговорил:

– Было построение училища… Зачитывали текст капитуляции… Германия безоговорочно капитулировала!..

Сегодня смолкли пушки. Время поставило веху. Над землей распространялась тишина.

Часть вторая

В мирные дни

Глава первая

Алексея выписали из госпиталя. Врачи запретили ему всякое физическое напряжение и посоветовали бросить курить; гарнизонную комиссию назначили через месяц. Но Алексею до того надоело валяться на койке и ничего не делать, он до того истосковался по своему взводу, по батарее, что справку в училищную санчасть он смял и выбросил в урну, как только миновал ворота госпиталя.

И когда в жаркий июньский день он еще в шинели и зимней шапке, жмурясь от солнца, шел по училищному двору, сплошь усыпанному тополевыми сережками, а потом шел по знакомому батарейному коридору, то чувствовал, как все радостно замирает в нем.

В кубрике взвода было пустынно, прохладно, окна затеняли старые тополя; золотистые косяки солнца, пробиваясь сквозь листву, лежали на вымытом полу. За открытыми настежь окнами по-летнему неумолчно кричали воробьи.

«Где же дневальный?» – подумал Алексей и тут же увидел Зимина, который с сопением вылез из-за шкафа, держа швабру, как оружие. Вдруг конопатый носик его стремительно поерзал, глаза бессмысленно вытаращились на Алексея, и дневальный, содрогаясь, тоненько чихнул, выкрикивая:

– Ай, пылища!.. – И разразился целой канонадой чихания, фуражка налезла ему на глаза.

– Будь здоров! – засмеялся Алексей. – Ну, привет, Витя!

Зимин был таким же, как прежде, только нос у него донельзя загорел и отчаянно облупился, даже брови и его длинные ресницы стали соломенного цвета. Зимин выговорил наконец:

– Я сейчас эту дурацкую швабру… товарищ старший сержант! – Он спрятал ее за тумбочку и так покраснел, что веснушки пропали на лице его.

– Ну какой я старший сержант сейчас? – сказал Алексей, улыбаясь. – Я ведь из госпиталя.

– Да, да, прямо наказание, столько оказалось замаскированной пыли за шкафом… – заторопился Зимин. – Неужели вам, товарищ старший сержант… операцию делали? – спросил он с робким, нескрываемым сочувствием. – Это правда?

– Это уже прошлое, Витя. Где взвод? Давай сядем на мою койку. Ты разрешаешь, как дневальный?

– Садись, Алеша, пожалуйста, садись. Знаешь, я так понимаю тебя, честное слово! Ты еще не представляешь! А сейчас все готовятся к тактике и артиллерии, ужасно долбят, спасу нет. Вообще, в разгаре экзамены.

– А как Борис, Дроздов?

– О, Борис! Не знаешь? – воскликнул Зимин. – Он теперь старшина дивизиона! Ужасно строгий! А Дроздов – он лучше всех по тактике и вообще… А ты, Алеша, как же будешь сдавать?

– Поживем – увидим. Где занимается взвод?

– В классе артиллерии. А ты уже идешь?

Его одолевало нетерпение увидеть взвод. Но, перед тем как идти в учебный корпус, он решил заглянуть в каптерку – переодеться – и толкнул дверь в полутемном коридоре; сразу теплый солнечный свет хлынул ему в глаза.

– A-а! Здравия желаю! Здравия желаю! – встретил его появление помстаршина Куманьков. – Прошу, прошу…

В прохладной своей каптерке, свежо пахнущей вымытыми полами, в тесном окружении чемоданов, развешанных курсантских шинелей, аккуратных куч ботинок, сапог и портянок неограниченным властелином восседал за столиком помстаршина Куманьков и, нацепив на кончик толстоватого носа очки, остренько взглядывал поверх них маленькими хитрыми глазами.

– Стало быть, жив-здоров? Руки, ноги на местах, как и полагается? А похудел! – Куманьков сдернул очки, почесал ими нос. – Молодец! – заявил он одобрительно. – Уважаю.

– Что «молодец»? – не понял Алексей.

– Молодец, стало быть, молодец! Я уж знаю, коли говорю.

– Я переодеться пришел, товарищ помстаршина.

– Ничего, ничего. То-то. Я, брат, в курсе. – Куманьков вздохнул понимающе. – Тоже, помню, в германскую в разведку полз. Река, темень. А тут пулемет чешет по берегу. Пули свистят. На берегу пулемет, значит. А я за языком, стало быть… Приказ. Подползаю ближе, бомбу зажал. Ракета – пш-ш! Пес ее съешь! И щелк! В бедро. Кровища сразу и прочее… Ползу. Застонал. Вдруг слышу: «Шпрехен, шпрехен…» И один выпрыгнул из окопа – и на меня прямо, стало быть. Нагнулся. Морда – что твои ворота. Харя, стало быть. Не понимает, откудова я здесь? Не кинешь же в него бомбу – себя порушишь. Что делать? Снял с себя каску и острием, стало быть, его по морде, по морде его! Оглушил, как зайца. Схватил бомбу – и в окоп ее. Да, приказ для солдата – не кашу уписывать! Тоже знаю… Как же… Не впервой!

Помстаршина снова длинно вздохнул, глубокомысленно собрал морщины на лбу, но Алексей не выдержал – заулыбался.

– В чем дело? Почему улыбание без причины? – спросил Куманьков.

– Да вы же говорили, Тихон Сидорович, что в санитарах служили.

– Это когда я говорил? – насторожился Куманьков. – Такого разговору не было. Разговору такого никогда не было. Выдумываешь, товарищ курсант, хоть ты и герой дня.

– Говорили как-то.

– Мало ли что говорил! Это дело, брат, тонкое! Стало быть, переодеться? Так понимаю или нет?

Помстаршина надел очки, приценивающе озирая Алексея