Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев
– Но я здоров! Полностью. Вы лучше скажите – где луна, черт подери? Когда-то в детстве я лазил на сарай и из рогатки лупил по луне, очень хотелось попасть. Был дурак, по-моему, основательный. Как вы думаете?
Валя, некоторое время помолчав, спросила с иронией:
– А на фронте из пушки пробовали попасть?
– Нет, и на фронте я любил май. Не верите?
– Да, в самом деле весна, – проговорила Валя чуточку досадливым голосом, точно была недовольна собой. – Так и быть – давайте на минуту сядем, – предложила она.
Они сели на холодноватую скамью. Алексей слышал, как вверху, осторожно касаясь друг друга, шуршали голые ветви, в них спросонок возились, вскрикивали галки, а где-то в глубине парка по-прежнему неутомимо ворковала, звенела и плескалась вода. Сильно пахло влажным тополем – и Алексею казалось, что тополем пахло от Вали, от ее халата, от ее волос, видных из-под белой шапочки.
– Смотрите, – сказала Валя, глядя сквозь деревья вверх. – Вы не замечали, что все, когда начинают смотреть на небо, сразу отыскивают Большую Медведицу? Это почему-то смешно.
Он молчал, слушая ее голос.
– Что ж вы замолчали? Вообще, вы сидите тут и думаете, наверно, об орудиях всяких…
– Нет, об орудиях я не думаю. Мне просто хорошо дышать даже, – неожиданно для себя, тихо и откровенно ответил Алексей. – И я не верю, что вам нехорошо… и хочется идти в корпус дежурить.
Он сказал это и увидел: Валя быстро повернулась, поднялись темные полоски бровей, и она, сунув руки в карманы, вдруг засмеялась.
– Я помню, в девятом классе мне нравился один мальчик, знаете, такой герой класса! – Валя потянулась, сорвала веточку над головой, Алексея осыпало холодными каплями. – Однажды он пригласил на каток, прислал вызывающую и глупую записку. Мы должны были встретиться возле какой-то аптеки. Я пришла ровно в восемь. А этот герой-мальчишка так был уверен, что я влюбилась в него, что опоздал на целых полчаса. Пришел насвистывая, с коньками под мышкой. «Извини, я искал ботинки». Лучшего не мог придумать! Я страшно разозлилась, отдала ему свои коньки и сказала: «Знаешь, вспомнила, мне надо переодеть свитер!» И ушла. Ровно через полчаса вернулась. «Никак не могла найти свитер». Он понял все. А вы?
– И я понял…
Валя встала – и он испугался, что она уйдет сейчас.
– Слушайте, я ведь за вас отвечаю, и, пожалуйста, идите в палату. А мне все-таки пора в лечебный корпус… Вы на меня не рассердились?
– Нет, просто я здоров как бык. И не надо за меня отвечать. Мне надо выписываться, Валя… И я знаю, что вы со мной согласны.
– Может быть.
В ту майскую ночь, полную звуков, звезд, запахов мокрой земли, Алексей чувствовал в себе что-то нежное, до странности хрупкое, что, казалось, можно было разбить одним неосторожным движением.
Сквозь сон ему почудился громкий разговор, потом звонко и резко захлопали двери, простучали быстрые шаги в коридоре: похоже было, поднялся сквозняк на всех этажах госпиталя.
– Подъе-ом! – закричал кто-то над самым ухом.
Он открыл глаза. В палате горел свет. За окнами синел воздух. Сизов в нижнем белье бегал меж коек, срывая одеяла со спящих, и, суетясь, вскрикивал диким, каким-то придушенным голосом:
– Подъем, братцы! Подымайтесь, братцы! Победа! Гитлеру конец! Война кончилась! Братцы, по радио передали! Войне коне-ец!..
Он подбежал к своей кровати, схватил подушку, с бешеной силой ударил ею о стену так, что полетели перья, и, подкошенно упав спиной на кровать, опять вскочил в необоримом неистовстве действия.
– Да что вы, как глухие, смотрите? Обалдели? Языки проглотили? Войне коне-ец!
Сизов прерывисто дышал, узкие его глаза горели сумасшедшей, плещущей радостью.
А Матвеев, заспанный, растерянный, сидел на кровати, дрожащими руками пристегивал протез, несвязно, как в бреду, бормотал:
– Неужели кончилась! Неужели конец?.. Что же это, а? А мы и не знаем… и не слышим… Как же это?
– Конец?.. – шепотом сказал Алексей, еще не веря, что в эту секунду, когда он произносил это слово, войны уже не было.
В тот необыкновенный день в госпитале уже невозможно было соблюдать никакой порядок и никакие режимы, обеспокоенные врачи бегали по опустевшим на всех этажах палатам, едва удерживая в них только лежачих; встревоженные сестры и нянечки не успевали закрывать калитку; наконец ее заперли, но через минуту опять открыли: из города то и дело возвращались выздоравливающие раненые, в счастливом изнеможении опускаясь на ступеньки крыльца, сообщали:
– На каждом углу столпотворение – не пройдешь! Все целуются, обнимаются, танцуют, музыка шпарит! Военным – не пройти! Одного летчика приезжего на руках до гостиницы донесли!..
– Да ты подумай, подумай! Это… вот именно счастье!
Один из раненых, непонимающе моргая и вроде бы не в состоянии еще взять в толк, рассказывал, вертя письмо в подрагивающих пальцах:
– Сергей… дружок, ехал на фронт, прислал письмо из Знаменки… И вот тебе – без него кончили.
А с улицы приближались звуки духового оркестра: к центру города текли толпы народа, повсюду двигались шапки, косынки, фуражки, платки, мелькали возбужденные женские лица. Окна и двери были распахнуты, везде стояли на балконах; мальчишки черно облепливали заборы, висли на фонарях, кричали и свистели, выпуская из-за пазух голубей, размахивали шапками. Пустые машины и автобусы вытянулись под тополями у тротуаров; трамваи без единого пассажира остановились на перекрестках: городское движение прекратилось, и над всем сразу загудевшим городом – над крышами, над шумящими толпами улицами летали, кувыркались белые голуби с красными лентами на хвостах.
– Победа! Победа!..
Посреди перекрестка качали пожилого артиллерийского полковника, он исчезал в толпе и вновь взлетал над толпой в своем развевающемся плаще, помятая фуражка слетела у него с головы.
– Герою Советского Союза – ура-а! Дяденька-а, фуражка у меня-а! – визжал какой-то мальчишка в восторге, торопливо надевая полковничью фуражку на круглую свою голову, отчего оттопыривались уши.
Тут же пожилая маленькая женщина со сбившейся косынкой, взахлеб плача, обнимала здоровенного танкиста в шлеме. Она прижималась головой к его груди, как в судороге, охватив маленькими руками широкую его спину, а танкист потерянно и беспомощно оглядывался, гладил ее по плечу, говоря охрипло:
– Ничего, ничего… А может – возвернется…
– В сорок первом он… – навзрыд плакала женщина. – Откуда ж ему вернуться…
– Кончила-ась! Все! Победа-а!..
Плотные толпы народа валили меж домов к центру города, обтекая стоявшие цепочкой пустые троллейбусы; на крыше одного из них появился человек и что-то беззвучно закричал, поднимая в воздух кепку; по толпе в ответ прокатилось «ура».
Весь город, взбудораженный как в лихорадке, смеялся, пел, плакал,
