Владимир Дубровский - Наше море
Они уже спустились вниз на железную рубчатую палубу и подошли к пробоине. На юте слышался звонкий голос боцмана, старшины 1‑й статьи Ткача, он вместе с матросами сбрасывал за борт шипящие дымовые шашки. Звенели удары молотков по железу, журчала в отсеке вода. Черной раной зияла пробоина. Стальные листы палубы были разорваны и вогнуты острыми краями внутрь, все опалено огнем.
Из клубов дыма появился штурман Хомяков. Он сообщил, что можно перейти на ручное управление, хотя в отсеке еще много воды. Здесь же, на палубе, главстаршина Лаушкин доложил:
— Пожар потушен, воду откачиваем, крен корабля уменьшается. [99]
Матросы повеселели, увидев, что командир спокойно ходит по палубе, громко отдает приказания, ободряет. Крепла уверенность в том, что дело обстоит не так уж плохо.
С моря донесся глухой шум дизелей, это подошел тральщик «Гарпун». Послышался усиленный мегафоном голос командира конвоя:
— На мостике! Жив ли командир? В каком состоянии корабль? Можете идти или нужен буксир?
Тральщик стоял по–прежнему с креном на правый борт. Клубы дыма еще стелились по воде, закрывая корму, но мачты уже очистились и было видно, как на гафеле развевается флаг.
— Ну вот еще! Зачем нам буксир! — искренне огорчился Стешенко и громко, так что услышали на верхней палубе, скомандовал на мостик: — Помощник! Передайте командиру конвоя семафор: «Имею пробоину в днище корабля. Исправляю повреждение, буду следовать своим ходом».
— Добро. Я иду с транспортом по назначению! — ответили с «Гарпуна», и шум дизелей тральщика стал удаляться.
Решение следовать своим ходом принесло Стешенко уверенность и спокойствие.
— Помнишь, Николай Васильевич, — сказал Стешенко, — как лидер «Ташкент» в июне 1942 года, возвращаясь из Севастополя, выдержал девяносто шесть налетов авиации, был засыпан бомбами. Он получил несколько пробоин в корпусе, принял до тысячи тонн воды, но остался на плаву.
— И с этим делом мы справимся! — подтвердил Воронцов.
— Спустись–ка ты, Николай Васильевич, в машину, — подумав, решил Стешенко, обращаясь к замполиту, — посмотри, как у Лаушкина идут дела. Пора уж и двигатель запускать.
Стешенко не без основания возлагал большие надежды на главного старшину Лаушкина. До призыва на флот Анатолий Лаушкин работал техником на севастопольском Морском заводе и участвовал в ремонте тральщика «Мина». Он знал на корабле каждый шпангоут и каждую заклепку.
Воронцов по узкому трапу спустился в машинное отделение. [100]
А Стешенко» стоя возле пробоины, мучительно размышлял. Казалось, он был удовлетворен тем, что налет авиации отбит, корабль на плаву и транспорт цел. Но в то же время что–то его беспокоило. Словно была его вина в том, что корабль получил почти смертельную пробоину, что несколько человек опасно ранены, а он вот стоит невредимый, без единой царапины. Он подумал о людях, которые сейчас находятся в глубоких артиллерийских погребах, в машинном отделении. В наступившей темноте они слышат, как вкрадчиво журчит вода, просачиваясь сквозь поврежденные переборки, чувствуют крен корабля, но не покидают своего поста.
Стешенко знал своих людей, с которыми бок о бок сражался уже не первый год. Он любил их, ибо каждый человек был замечательным специалистом на своем посту, а все вместе они составляли спаянный коллектив.
«И вот я отказался от буксира, чтобы не задерживать транспорт, — размышлял Стешенко. — А что, если корабль не дотянет до базы и затонет? Найдутся люди, которые скажут, что я поступил опрометчиво. «На суше умных много, когда на море беда», — припоминается ему финская поговорка. — И все–таки, все–таки корабль надо во что бы то ни стало сохранить и довести своим ходом в базу».
Тральщик «Мина» — первый корабль, которым Стешенко самостоятельно командует, самый красивый и дорогой для него корабль.
Ветер относит дым, и Стешенко видит чуть зарябившее море и транспорт, идущий вдоль берега в охранении тральщика «Гарпун», но сторожевого катера почему–то нигде не видно.
Поднявшись на мостик, Стешенко вызывает фельдшера Терещенко.
— Как раненые?
— Корниенко плох.
— Примите все меры. В базе, как только придем, ему сделают операцию.
В кают–компанию, превращенную на время боя в лазарет, где лежит тяжело раненный Корниенко, осторожно входит, сняв фуражку, комендор Коклюхин, он тоже ранен, но держится на ногах. Нерешительно остановившись у дверей, он смотрит на своего друга, неподвижно лежащего, желтого, забинтованного. И Корниенко, словно почувствовав его взгляд, медленно поворачивает голову. [101]
— Я умру, наверное, Николай… — тихо говорит он. — Напиши обо мне родным…
Коклюхин пытается успокоить друга, но тот отрицательно качает головой и закрывает глаза.
В кают–компанию возвращается фельдшер Терещенко и, увидев Коклюхина, просит не беспокоить раненого. Коклюхин, бледный, с непокрытой головой, выходит на верхнюю палубу. Мимо него на мостик медленно поднимается главный старшина Лаушкин. Лицо и руки его перемазаны тавотом и исцарапаны до крови. Китель в нескольких местах разорван и обгорел, но держится Лаушкин бодро. Он просит у командира разрешения легководолазу Заворотинскому спуститься за борт и осмотреть пробоину.
— Только как можно быстрей, а то «юнкерсы» снова могут налететь, — отвечает Стешенко.
Захватив с собой инструменты и обвязавшись тросом, Заворотинский спускается за борт. На корабле слышны удары по стальным листам корпуса, скрежет металла. Время тянется медленно. Транспорт и тральщик «Гарпун» уже еле видны на горизонте.
«Успеем ли?» — думает Стешенко. Он чувствует, что снова могут налететь самолеты противника, а наших истребителей нет: они прикрывают транспорт.
— Скоро ли? — спрашивают друг друга матросы, и каждый из них хочет хоть чем–нибудь помочь работающему за бортом.
Как всегда неожиданно, в небе появляются черные точки. Сигнальщик старшина Кравченко докладывает:
— Самолеты!
— Вижу! — отвечает Стешенко и звонками дает сигнал боевой тревоги.
Комендоры быстро занимают свои места у пушек. Боцман, свесившись за борт, торопит водолаза.
Самолеты с ревом приближаются к кораблю. В это время из воды показывается голова в шлеме. Матросы помогают водолазу подняться на палубу. Обессиленный, он опускается на прогретую солнцем железную палубу. Лужи поблескивая соляром, расплываются вокруг него.
Самолеты уже близко. Но теперь все видят, что это истребители прикрытия. Быстрые как молнии, они проносятся над кораблем.
— Свои! — докладывает сигнальщик. [102]
— Хорошо, — весело отвечает Стешенко. Он выслушивает доклад водолаза и отдает приказание укрепить переборки в отсеках, соседних с тем, в котором пробоина.
Бегом, не держась за поручни, на мостик поднимается дежурный радист. Он вручает командиру корабля радиограмму.
«Для усиления конвоя, — читает Стешенко, — выходят из базы сторожевые корабли «Шторм» и «Шквал», морской буксир «Петраш». Сообщите, сколько человек спасли со сторожевого катера 041. Начштаба базы».
«Вот так дела, — думает Стешенко, — был катер — и нет катера, потопили».
В переговорной трубе раздается свисток. Лаушкин докладывает из машинного отделения, что на разбитом щите сделаны сростки электропроводки, и просит разрешения запустить дизель.
— Добро, давайте! — громко отвечает Стешенко.
— На–ка, почитай, — говорит он, протягивая бланк радиограммы появившемуся на мостике Воронцову, а сам в это время переводит рукоятки телеграфа до отказа вперед и назад. — В штабе базы уже беспокоятся о нас, — вполголоса говорит он замполиту.
— Да, досталось сегодня, — тихо отвечает Воронцов. — Корниенко очень плох. Сокол уже умер. Раненых у нас 24 человека. Дай–ка я отвечу на радиограмму и попрошу заодно, чтобы медики в базе были на «товсь».
Стешенко утвердительно кивает ему. Все мысли его заняты сейчас тем, как будет вести себя корабль на ходу.
Наконец он слышит знакомый шум дизеля и переводит рукоятки телеграфа на «малый вперед». Корабль вздрагивает и медленно набирает ход. Стешенко доволен: корабль, послушный его руке, снова обретает жизнь, снова движется вперед.
Стешенко смотрит на изуродованный мостик. Уцелела тумба компаса, и в котелке, как прежде, колышется магнитная стрелка. Гудят дизели, и их энергия передается винтам и динамомашине. Железный корпус корабля снова ожил и вздрагивает, как человек.
Оторвавшись от дымовой завесы и описав кривую, корабль выходит на чистую воду. В воздухе еще держится горький запах дымовых шашек и сгоревшего пороха. Отчетливо видны пулевые выбоины и вмятины на мостике и на железной палубе, следы потеков грязной воды и рыжие [103] пятна обгоревшей краски на корабельных надстройках.
