Ксения Ершова-Кривошеина - Вера, надежда, любовь
В большом помещении до потолка росли стеллажи, какие-то бурого цвета обшарпанные конторки, в центре — столы, тоже с навалом книг, слева лестница ведет куда-то наверх, вдоль длинного прохода в глубь магазина тоже книги. Он обратил внимание на стенку с маленькими иконами, крестиками и пасхальными яичками и только сейчас заметил сгорбившуюся над столом женскую фигуру.
Встретившись с ним взглядом, женщина улыбнулась и оказалась молодой смазливой девушкой. Он спохватился и тоже улыбнулся, но не знал, что сказать. Она опередила его, встала из-за стола и вежливо, каким-то притухшим голосом проронила:
— Я могу вам помочь? Вы ищете книгу?
Гладко зачесанные на прямой пробор волосы, длинная юбка, кофточка с высоким воротником и странная манера держаться делали ее похожей на девушку из приличной семьи. Вот только глаза выдавали в ней свою, совершенно свою соотечественницу.
— Простите, я здесь в Париже проездом. Зашел сюда случайно, — и вдруг непредвиденно у него вырвалось: — Я ищу книгу стихов, — и на одном дыхании он выпалил фамилию Тамары и название книжки.
Девушка перешла к полкам, подставила лестницу, долго перебирала корешки и наконец вытянула, словно откуда-то из небытия, синюю обложку.
— Вы это искали? Вам повезло: их всего пять штук осталось. Тут у нас на днях вечер памяти этой поэтессы проходил, так народу набежала тьма. Всё скупили.
— Что интересного рассказывали? — и быстро добавил: — Представьте, я был немного знаком с семьей.
— Вы оттуда, из Союза? — с плохо скрываемой радостью проговорила она и на той же ностальгической ноте продолжила: — Но я слышала, что поэтесса погибла. Об этом много говорили на вечере.
— А что, ее дочь уже в Париже? — утопив ответ вопросом, спросил Леня.
— Да нет, она еще в Москве. Говорят, что у нее трудности с выездом, — и, спохватившись, словно выдала тайну, добавила: — Хотите, я вам дам много разных книг? У нас так заведено: всех из СССР снабжать бесплатно книгами.
— Нет, нет, спасибо, не нужно. Я живу в Лондоне и завтра улетаю, — и, окончательно запутавшись в мыслях, пролепетал: — Дайте мне ваш рабочий телефон. Я когда в следующий раз прилечу, то заранее попрошу приготовить интересующие меня книги. Ладно?
— Ладно. Меня зовут Нина. Заходите, — и она протянула визитную карточку магазина.
И чтобы окончательно расставить точки, он спросил:
— Скажите, а кто конкретно выступал на этом вечере?
— Да, вы, наверное, не знаете эти фамилии. Есть такой знаменитый филолог по русской литературе Жан Нуво. Он не наш, он француз, но знает русский, как мы с вами. Он был с поэтессой знаком. Много говорил о ней, рассказывал, как его там отравили и что гонорар в долларах обманным путем исчез. И наш директор издательства тоже подтвердил это, — тут Нина неожиданно снизила голос и добавила: — Я в это не очень верю. Знаете, чего только про нашу с вами родину не болтают. Очерняют почем зря.
— Да, да, очерняют… Спасибо за все, Нина, — и с сильно колотящимся сердцем выкатился на тротуар.
Он сразу быстро пошел вверх, по сторонам не глядел, хотел куда-нибудь свернуть, скрыться. И вдруг вспомнил, как Виктор Иванович говорил, что напротив ИМКИ, на противоположной стороне улицы, снимают квартиру наши агенты. День и ночь наблюдают из окон и фотографируют посетителей.
Когда через пару месяцев после их знакомства Леня опять выбрался в Париж и они провели вместе несколько дней, Нина уже не скрывала, что мужа терпит только из-за надобности, что работает в магазине, потому что мужнина семья состоит в родстве с директором ИМКИ. Из ее рассказов он узнал, что познакомилась она со своим мужем случайно, когда тот приезжал в Тверь туристом, что он внук довольно видного русского эмигранта. В этой семье были и священники, и белые офицеры, и писатели. Нина горько жаловалась на плохое к ней отношение со стороны свекрови и многочисленных родственников и однажды припечатала: “Они уже не русские, а какие-то гибриды. Когда нужно, то делаются русскими, а когда им не выгодно, то французами. Из Союза тех, кто сюда выезжают, они признают только политических, носятся с ними, помогают, а таких, как мы с тобой, в упор не видят”.
Поначалу в эмигрантские круги Нина его не водила, боялась сплетен, но слухи, словно круги по воде, доплыли кое до кого. Да и на чужой роток не накинешь платок, и пошло-поехало, а она даже радовалась: очень уж хотелось насолить свекрови.
Их отношения все больше походили на тайную связь, и все тревожнее становилось у него на душе. Он не мог себе вообразить, чтобы Нина стала его постоянной спутницей жизни, а потому всячески старался ее убедить, что супружеская жизнь, как бы она ни протекала, должна продолжиться и после обретения ею этого злосчастного французского гражданства. Он приводил доводы о своем перебазировании в Женеву, что ему следует устроиться с жильем, подумать о разных мелочах и, последний, самый сногсшибательный аргумент, что в силу своего служебного положения он не может связать свою жизнь с ней. При этом он делал многозначительное выражение лица, а у нее от этой таинственности дух захватывало.
Наводящими разговорами, всяческими ухищрениями он вытянул из Нины картину слухов о поэтессе. Долго, нудно и упорно, завязнув по уши в глупый романчик, он наконец сделал вывод, что его имя никогда не всплывало в связи с гибелью Тамары Николаевны, да и к пропаже денег он не причастен! Леня узнал о том, что славист действительно знаменит и что стихи Тамары собираются переводить на французский. Да вот жалость, что их так мало сохранилось, почти все сгорело.
Потом он решил Нину отодвинуть на задний план и сумел устроить так, что она то пропадала, то в нужный момент возникала вновь.
Было еще обстоятельство, о котором она не подозревала, но которое его тяготило: их связь довольно быстро стала известна Лениному начальству в Москве, и оно его в эту эмигрантскую среду упорно подталкивало. Он уж был не мальчик-стажер, да и задания получал посерьезнее, и, казалось бы, стукни кулаком по столу, не согласись, откажись, напиши рапорт! Ан нет. Возвращался ли он мысленно к своим сомнениям и добрым порывам, вспоминал ли он жгучую ревность к Марусе или к моменту, когда он оступился, и совесть его полетела в пропасть, — он вполне сознавал, что его жизнь, как резина, будет и дальше растягиваться в бесконечную подлость.
И, в очередной раз объявившись в Париже, он узнал, что Маруся уже здесь! Вся эмиграция гудит, стоит на ушах от счастья. Нина наболтала ему, где и в каком округе живет Маруся и в какой детский садик определят малыша осенью. Более того, выходило, что издательство “ИМКА-Пресс” предложило ей работу, на которую она согласилась, а летом она поедет с малышом в лагерь РСХД.
“Вот и настал момент нашей встречи”, — подумал Леня. Он вспомнил, как однажды Маруся его поцеловала, прижалась к нему, но это было случайно, в период отчаяния. Другом своим она его не считала, скорее наоборот, как и все, подозревала в чем-то мутном. А он приедет, расскажет ей все о себе, о деньгах, о Тамаре Николаевне и попросит у нее прощения. Он представил ее лицо, удивленные глаза, сосредоточенно сдвинутые брови… Но деньги? Как наскрести несчастную сумму? У кого попросить? Этого он не знал.
В пятницу утром Леня порылся в бумажках и нашел записку от Нины с подробным чертежиком, как добраться до их лагеря. Решение ехать родилось в нем сразу после утреннего кофе. Придется все-таки тащиться на поезде. Его дружок, он же коллега, отказался одолжить ему машину, как-то хмуро и торопливо взглянул на часы и сказал, что вечером уезжает с семьей в Жюра по грибы.
В направлении Гренобля шел прямой скорый поезд, но стоил дорого, а потому Леня был обречен на ночную сидячку с пересадкой в Эвиане, куда поезд приходил около десяти вечера и стоял всего семь минут.
На женевском вокзале Леня встал в длиннющую очередь в кассы. Пятничная толпа состояла в основном из туристов с рюкзаками и женевцев, которые возвращались после работы домой. Группы подростков с характерной экипировкой, видно, едут в горы, пожилые американцы в шортах, с палками в руках, на ногах прочные ботинки на рифленой подошве, бурно обсуждают маршрут, тыча пальцами в карты и в расписание на световом табло. Поодаль, у дальней стенки, на каких-то грязных спальных мешках, на полу, сидят и лежат раскрашенные панки с булавками в носу. Тут же миски для их собак, тут же пластиковые стаканчики для милостыни. На них никто внимания не обращает.
— Хелло, Лео! — и крепкий дружеский шлепок по плечу вывел его из задумчивости.
Он оглянулся и увидел добродушное красное лицо Эрика Гарли.
— Куда едем? По грибы?
— Нет, еду в Гренобль навестить знакомых. А ты как здесь? Где же твоя лошадка?
— Я к тебе пристроюсь, ладно? А то… — подмигнул Эрик и кивнул в хвост очереди, — лошадка моя сегодня встала. Я ее после нашего заседания оседлал, завел, а она ни тык, ни мык, короче, не завелась. Оставил подремать ее на ооновской парковке, в понедельник займусь. Да, пора сменить старушку, этому мотоциклу уже годков пять.
