Ксения Ершова-Кривошеина - Русская рулетка

Ершова-Кривошеина Ксения

Русская рулетка

Ксения Ершова-Кривошеина

"Русская рулетка"

Роман

"РУССКАЯ РУЛЕТКА"

"...и не введи нас во искушение,

но избави нас от лукаваго"

* * *

Я уже более двадцати лет живу в Париже, но, если сказать честно, никогда не стремилась уехать из Советского Союза, не подавала заявлений в ОВИР, не устраивала прочих уловок и демаршей, дабы, как в то время говорили, стать "выездной". В тогдашнем Ленинграде окружена я была друзьями и поклонниками, работала книжным иллюстратором для детей, посещала концерты в филармонии, выставки, много читала, слушала, как все, радио "Свобода" и Би-Би-Си. Я выросла в семье, где царили музыка, опера, драматиче-ский театр и живопись. В младенческом возрасте, чтобы успокоить мой рев, меня клали на крышку рояля, и бабушкины ученики продолжали репетировать партии или распеваться. Я была увлечена балетом и мечтала, что из меня выйдет хорошая балерина. По тем годам меня подвел рост ("Слишком высокая, - был вердикт в Вагановском училище. - Партнера не сыскать").

В свои шестнадцать лет я изучала залы Эрмитажа и Русского музея, ходила на джемсейшены в Университет, где играли замечательные джазисты и где читали стихи Соснора и Бродский. Наше поколение прикоснулось к этой непродолжительной полосе счастья в истории СССР под названием "оттепель" и "десталинизация". Воздух (буквально) был пропитан бесстрашием. Можно было танцевать (буги-вуги), читать (самиздат), петь (Высоцкого, Окуджаву и Галича), собираться компаниями с гитарой, пить сухое вино "Гамза", ходить на концерты "Мадригала" (с Андреем Волконским во главе и в зените славы) в филармонию, посещать первые квартирные выставки художников-авангардистов и, наконец... по моде (хоть и с большими трудностями!) одеваться. И еще многое другое обрушилось лавиной на нас. Более того, я смогла совсем не сложной уловкой избегнуть вступления в ряды комсомольской организации. К сожалению, длилось это всего года три-четыре: вновь посадки и аресты, выезды и высылки из страны, родина лишалась своих героев и лучших представителей интеллигенции. Кто бы мог тогда предполагать, что многих из нас судьба сведет в Париже, Лондоне или Нью-Йорке.

Странно подумать, что уже в те, шестидесятые годы в параллельном пространстве, рядом, не пересекаясь со мной, мелькал в тех же компаниях мой будущий муж, Никита Кривошеин, с которым мне суждено было встретиться только в 1979 году... в Женеве.

И уже разбирая архив моего деда, в прошлом знаменитого оперного певца Ивана Ершова, я обнаружила фотографию, на которой изображен дед, мама Никиты, его тетушка и Борис Зайцев. 1910-1911 годы, Гурзуф, имение Мещерских. Иван Ершов посещал эту семью, пел у них на музыкальных вечерах, писал портрет Наталии Алексеевны, тетушки Никиты (дед еще был и талантливый художник), ухаживал за ней. Так что ее вопрос по телефону из Нью-Йорка, через семьдесят лет - похожа ли я на своего деда? - был достаточно сюрреалистичен для нас с Никитой, но не для нее.

На обороте этой групповой фотокарточки рукой моей бабушки (Софьи Владимировны Акимовой) подробно выписаны дата, место, фамилии. А на другой открытке - портрет Наталии Алексеевны Мещерской и Бориса Зайцева, писанный моим дедом.

Эти странности и, как оказывается, закономерности предопределены нашей судьбой. Разбитые и рассеянные черепки склеились.

В детстве у меня была нянечка. Она досталась мне "по наследству" от папы, которого она вынянчила. Сейчас уже таких нянь нет, их класс вымер, а это были особые женщины.

Родная сестра моей няни одевала бабушку для сцены и заведовала ее театральным гардеробом. Я помню, что ее звали Дуду. Обе сестры приехали из новгородской деревни Крестцы на заработки в Петербург в 1909 году. Крестцы славились вышивкой, которая так и называлась "крестецкой строчкой". Дуду и моя нянечка были мастерицами в шитье и вышивке. Все детство нянюшка меня обшивала, особенно она любила шить костюмчики для моих кукол из розового целлулоида. Кукол у меня было три, но все с большим гардеробом. Нянечка была доброты неземной, все мне прощала и совершенно не занималась тем, что называется воспитанием. Она была малограмотная, сама выучилась писать и читать. Набожность и церковность няни сыграли большую роль в моем сердечном и душевном воспитании. Помню как она почти машинально, но постоянно молилась, казалось, между делом... Моим первым учителем была она, и уже в три года я разбирала по складам предложения.

С личной жизнью ей не повезло. Первый раз она вышла замуж в 32 года, и муж ее умер в первую брачную ночь. Второй оказался пьяницей и бил ее. Стерпеть она этого не смогла и ушла от него. Детей у нее не было, а любовь к ним была большая. Так она и попала в нашу семью, вначале выходила, вынянчила моего отца (ее Гуленьку), а потом уж и меня. Жила она вместе с нами и была совершенно родным человеком.

Прогулки с няней были каждодневными. Почти каждый день мы ходили в Александровский сад (напротив Адмиралтейства) или доходили до Михайловского и Летнего. Весной мы собирали подснежники в большие белые букеты, осенью желтые и красные листья, а в маленькую корзиночку шли желуди. Зимой санки, катание с ледяных горок, бух... и все лицо жжет, нянечка меня бранит, выбивает из валеночек снег.

Я была упрямым ребенком и иногда донимала свою добрую нянюшку. Наделаю проказ за день, а перед тем, как должны прийти домой мама и отец, целую и милую няню и умоляю ничего им не рассказывать. Наказаний от родителей не получалось, да, видно, и не за что было.

Но однажды мои фантазии превзошли себя!

Одну из моих кукол звали Ира, кроме того, у меня был Петрушка, который надевался на пальцы, я представляла им разные сцены и разговаривала за него, и еще был большой медведь. Почему-то я его не любила. Он был страшно облезлый, внутри у него что-то сухо трещало.

Однажды мама и папа, как обычно, поутру ушли. Я осталась в квартире с нянечкой, которая занималась хозяйством на кухне. В своей комнате я разговорилась со своей любимой куклой Ирой, и не знаю, то ли она подала мне идею, а может быть, запахи, шедшие из кухни. Только я потихоньку пробралась в столовую и стащила из буфета огромный кухонный нож с костяной ручкой. Я знала, что в комнате у нас всегда была электрическая плита (с металлическими спиральками), которую включали для подогрева в холодные дни. Потом я взяла медведя, положила его на пол и разрезала на куски, затем поставила детскую игрушечную сковородку на плиту, вставила штепсель в розетку, разложила куски медвежатины на сковородке. Мишка запылал довольно быстро. Нянечка прибежала из кухни с кувшином воды, так как запах горелого быстро распространился по всей квартире.

Она плеснула на мое "блюдо", и оно завоняло и задымилось еще больше. Опилки из медведя плавали по всему паркету, я рыдала, оправдываясь тем, что хотела приготовить ужин для папы и мамы. Но где-то внутри себя я была рада, что расправилась с ненавистным мне скрипучим зверем. Скрыть это происшествие от родителей не удалось. Меня наказали жестоко, отняли все книжки на несколько дней. Нянюшка переживала больше меня. Она чуть не плакала от жалости ко мне, целовала и успокаивала.

Мама моя, красавица, драматическая актриса, полжизни проработала в ТЮЗе (начинала у Брянцева). Приехала она в Ленинград в 1935-м с Камчатки, наполовину нанайка, а вторая половина украинской крови. Все в ее семье были охотники и золотоискатели, сама она унаследовала от своей матери Марии Курковой удивительный дар шитья, вязания, вышивки, прекрасно готовила, любила равно людей и животных. Так что детство свое я проводила не только на ершовском рояле, но и за кулисами ТЮЗа, в окружении живых сказок. Мама обладала на редкость стойким и сильным характером; она похоронила двух малолетних детей (мою младшую сестру и брата), это горе было сильнейшим потрясением для нее. Когда отец привез маму из больницы, ее волосы из сине-черных стали совершенно седыми. Мне было пять лет, помню, как я испугалась, в первый момент я не узнала ее и заплакала.

Школу образца пятидесятых годов и особенно ее учителей я ненавидела. Видимо, это было "взаимно". Все-таки я как-то умудрялась переходить из класса в класс. Мне было неинтересно учиться, читала я все подряд и "запоем", а интереснее всего мне было дома, с музыкой и живописью, в общении с родителями и их друзьями. Меня всю жизнь тянуло к взрослым разговорам, я всем сердцем и душой чувствовала и почти осознавала эту особенность нашего домашнего "оазиса".

От ранних школьных воспоминаний у меня остались в памяти стоп-кадры: как мы весело, вместе с нашей классной руководительницей, срывали со стен портреты Сталина и сваливали их в кучу в центре актового зала.

Помню, как лет в тринадцать я пришла на школьный вечер не в белом переднике и в красном пионерском галстуке, а в хорошеньком и очень простом ситцевом платьице розового цвета. На следующий день моих родителей вызвали в школу на проработку. Не то чтобы я стремилась выделиться специально, но почему-то я всегда вызывала чувство раздражения у учителей, потом у педагогов в институте, позднее - у чиновников-партийцев и законопослушных граждан.