Ксения Ершова-Кривошеина - Вера, надежда, любовь
Многие ночи после этих событий превратились для него в мучительный кошмар. Ему мерещилось присутствие Тамары, он с ужасом вскакивал и, шаря под подушкой, обнаруживал синюю обложку, раскрывал книгу, но страницы были все склеены, и как ни пытался он их разодрать, ничего не получалось. Ему стали сниться голоса, то женские, то мужские и всегда без лиц.
Вырываясь из кошмарных объятий ночи, когда утром голова разламывалась от нестерпимой боли, он с ужасом думал, что это еще не конец и что позора не избежать.
Пару раз, чтобы развеяться, он сходил на вечеринки к сокурсникам, к знакомым, у которых жил Жан, но они вели себя с ним странно, не как всегда, сторонились его. Как он ни пытался вести непринужденный разговор, обсудить какие-то события, все отводили глаза. Он почти слышал, как за его спиной шепчутся не стесняясь, поминают его имя в связи с делом Марамзина. Очень быстро он оказался в полной изоляции. И если раньше был почти уверен, что никто не догадывается о его “стажерстве”, то теперь с ужасом убедился в обратном.
Особенно косить под больного Ленчику не приходилось. Учиться он перестал и понял, что без лекарств не обойтись, иначе свихнешься.
Виктор Иванович встретился с его отцом, потом пришел к ним домой, говорил мирно, и совместными усилиями было решено перевести Леонида в Киевский университет, где он спокойно закончил бы аспирантуру.
Маленькая, но вполне удобная квартирка, которую он снял по знакомству, смотрела окнами на Оперный театр. Друзей он не завел, за девушками не ухаживал. Он жил мирно и незаметно, читал книжки, которые брал в университетской библиотеке, в зимние субботние вечера просиживал в кино, ходил в театр. Он отошел душой, перестал видеть кошмары. Сны выровнялись, и тоска по Марусе постепенно ослабла. Леня любил гулять по склонам Владимирской горки, в любую погоду здесь было прекрасно. Восхитительный вид на Днепр успокаивал нервы и возвращал его к тому, каким он был, он удивлялся своему сердечному жару и страданиям, он негодовал на себя за предательство, он ненавидел “их”, и заканчивал он этот бессмысленный обзор банальным: “как хорошо, что все позади”. Весенние радости яблоневого цветения и неожиданный снег, выпавший в мае, так напомнивший ему ленинградскую слякоть, окончательно влюбили его в этот город… А деньги? Он их потратил. Но дал себе честное пионерское, что обязательно все до копейки Марусе вернет!
Позор пришел через радио, через гул и треск заглушек. Ему не спалось, он настроил свой коротковолновый приемничек на джазовую программу Би-би-си и вдруг услышал: “…с нами в студии профессор Сорбонны Жан Нуво”, затем провал, и сквозь шумы пробился знакомый голос: “…я не знал, что она пишет стихи, но когда Тамара прочла мне первое, то я сразу понял…” Опять гул, ведущий задает вопрос, но не слышно какой. И потом отрывочное: “…самоубийством, а меня, конечно, отравили, продержали три недели в больнице и прямо оттуда в аэропорт”. Леня прижал к уху черно-плоский животик приемника и все ждал, вот сейчас, через мгновение славист назовет его имя! Но из-за шума никак не мог разобрать дальнейшего и только под самый конец: “…радуюсь, что ее маленькая книжка стихов вышла в издательстве „Имка-Пресс“. Ее семья, особенно родители, были к ней жестоки… Нет, рукописи не сохранились”. На этом заглушки вдруг успокоились, и голос диктора совершенно чисто, будто приемник был настроен на волну радио “Маяк”, произнес: “А теперь мы переходим к нашей музыкальной программе…”
Но это уже было неинтересно!
* * *Через несколько лет он узнал, о том, что Маруся вышла замуж и собирается в Париж. Как ни пытались ее уговорить старики, ни беседы в частном порядке, ни патриотические доводы и описания ужасов эмиграции, ни, наконец, даже угрозы лишения материнства, — ничего не помогло. Марусин муж оказался парнем ушлым, с большими связями и настаивать на торможении процесса в оформлении выезда было опасно. Дело могло принять невыгодный оборот, и особенно если в западной печати опять всплыли бы истории с самоубийством Тамары Николаевны и болезнью Жана Нуво.
Леня к этому времени уже работал в Лондоне, в советском посольстве. Начал как мальчик на побегушках, но благодаря знанию языков быстро выбился в разряд приближенных к послу. И так как сам посол ни на одном иностранном языке не разумел, а официального хорошего переводчика в тот период под рукой не оказалось, то сначала жена посла приспособила Леню к разного рода мелочам: поездки по магазинам, выбор галстуков и рубашек мужу, встречи гостей в аэропорту, а потом и сам посол стал доверять ему сопровождение на разного рода встречах. С одной стороны, Леня очень быстро по карьерной лесенке сразу перепрыгнул через десять ступенек вверх, чему был рад, но, с другой стороны, постоянное холуйство и унижения со стороны начальства его угнетали. Почему-то он надеялся, что, избавившись от мелких услуг Виктору Ивановичу, уж в посольстве-то он получит свободу маневра. Да не тут-то было! Денег в его карманах больше не стало, а закабаленности и зависти от чиновников прибавилось. По легкости натуры он непринужденно вошел в Лондоне в русскую среду журналистов и переводчиков. Все они страдали, как и он, от постоянного безденежья. Зарплаты в рублях шли домой в родной Сбербанк, а им оставляли гроши, которые экономились во вред собственному здоровью. Стоило разок пойти в лондонский паб и выпить пива, как жалкие гроши, заработанные неимоверным усердием и унижением, таяли на глазах. И тут Леня изловчился. С особого разрешения Москвы под псевдонимом ему разрешили писать репортажи. Так он стал обозревателем газеты “Известия”. Денег это принесло немного, но зато дало огромную свободу общения. Теперь он мог, сославшись послу и послице на свою журналистскую занятость, исчезнуть хоть на три-четыре часа из их поля зрения.
За несколько лет работы в Лондоне он не только усовершенствовал английский, но и сумел завести связи. У него появились знакомые иностранные журналисты, некоторые вели себя с ним дружески, а некоторые, не стесняясь в выражениях, говорили все, что думают об СССР и КГБ. Мечтал ли он о хорошей и надежной работе в МИДе после возвращения домой? Черт его знает! И да, и нет. За эти два года он составил о себе неплохое впечатление, успешно укоренился в среде своих и не своих, а для Москвы он стал перспективным кадром, и вот почему “им” куда важнее было сохранить его в незапятнанности, чем раздувать скандал с Марусиным отъездом.
Впервые он оказался в Париже по мелкому поручению. Он должен был встретиться с одним человеком и кое-что записать с его слов. Их свидание состоялось в кафе недалеко от Сорбонны. С первых минут у него созрело только одно желание: поскорее отделаться от этого скучного русского. Леня слушал его без внимания, записал, что надо, но человек все сидел да сидел, словно пришитый, упорно отводя взгляд в сторону, куда-то за барменскую стойку. Шаря глазами по бутылкам, он горько жаловался на бедность, на дороговизну парижской жизни, на то, что не может себе купить машину и приходится ездить на метро. Его жалобы, обращенные к Лене, звучали странно, и ему показалось, что вот-вот и этот эмигрант попросит подкинуть ему деньжат. Истории, рассказанные русским, были туманны, пестрели незначительными деталями, но, по всей вероятности, даже эти ничтожные сведения кого-то в Москве интересовали.
Наконец Леня решительно встал и, положив конец бессмысленной беседе, распрощавшись, вышел вон. Пройдя мимо знаменитой Сорбонны, он оказался у решетки Люксембургского сада, борясь с желанием пройтись через парк и одновременно поглазеть на витрины, свернул на бульвар Сен-Жермен. Щурясь от непривычно жаркого ноябрьского солнца, он рассеянным взглядом скользил по лицам прохожих. Его не удивляло количество желтых и черных физиономий, этого полно и в Лондоне, но парижская толпа была другой, воздушная атмосфера города, освещение, “температура” разительно отличались от лондонской. Так не спеша, останавливаясь у витрин, он дошел до круглой площади, где окунулся в шумный фруктово-овощной базар. Он ощутил голод. Мечта о завтраке сегодня так и осталась мечтой. Его утренний собеседник заказал только кофе и решил сэкономить на круасанах.
Леня купил пару яблок и несколько бананов, чуть поодаль продавали горячие булочки с сосиской. Медленно обходя площадь, он заметил узенькую улицу, поднимающуюся вверх на горку, а дальше белый купол то ли собора, то ли музея. Кажется, его спутник говорил, что где-то рядом Пантеон, и Леня пошел по направлению мраморных колонн. Он придержал шаг у маленького кафе, мелькнула мысль выпить пива, съеденный всухомятку хот-дог тяжелым булыжником сдавил желудок. Но потом решил не тратиться, а купить бутылку воды в киоске. Кажется, он маячит впереди. Еще десяток шагов, и он остановился у витрины книжного магазина. За стеклом лежали книги на русском языке, но обложки с названиями никак не походили на советские издания. Он удивился необычной подборке, особенно религиозной литературы, задрал голову и увидел над входом вывеску “ИМКА-ПРЕСС”. От неожиданности плохо соображая, что делает, он толкнул дверь, металлический колокольчик сделал… длин-дланг, и тяжелая дверь с лязгом захлопнулась за спиной Леонида.
