Лёнька. Украденное детство - Астахов Павел Алексеевич
– Ого! Ты чего ж не пустил его в работу, когда мы тебя, того… валили и вязали?
– Кхе. Оттого и не пустил, что жалко вас, дураков, стало. Не хотел я пускать кровушку своих… Эх, хороша машинка!
Он покрутил нож, несколько раз блеснув его идеально зеркальным, как гладь Бездона тихим летним вечером, лезвием и протянул конюху:
– На, Прохор, владей! Хоть какое-то оружие у вас будет.
– Вон оно как? – Ошеломленный Гольтяпин машинально принял подарок и полез в карманы, что-то торопливо выискивая.
– Бери, бери. В лесу сгодится. Сталь уральская, булатная. Златоустовцы ковали. Мне кум подарил еще до революции. Он со мной всю германскую прошел, и в лагере его я прятал так, что ни один вертухай немецкий не отыскал. Заветный ножичек, заговоренный. Опосля вернешь мне, как обживетесь в лесу да хозяйство наладите. Гляди, не потеряй! Да чего ты там вошкаешься? – Яков Ефимович недовольно дернул за рукав Прохора, продолжавшего что-то тщетно отыскивать в бездонных складках куртки.
– Сейчас я, сейчас. Надо же монетку медную дать тебе взамен ножа. Ты ж знаешь, Ефимыч, так водится. А не то беде быть! – оправдывался конюх, помня о традиции, которая больше была похожа на суеверие, но которую тем не менее мужики строго соблюдали, когда преподносили друг другу по случаю острые режущие и колющие подарки. За такую финку, штык, саблю, топор и даже пилу нужно было по неписаным правилам «отплатить» мелкой монетой, иначе, по преданию, стальной острый презент мог принести страдания тому, кто его передал в чужие руки и не получил взамен «платы», или наоборот.
– Не время, паря, сейчас монетки искать! Бежать вам надо, а то эти кровопийцы, не ровен час, вертаться будут. Больно вреднючие сукины дети. Сам их в расход пустил бы. Хлопцы, уходите! Уходите отсель шибче! Чтоб ни слуху, ни духу не было о вас, пока не устроитесь и отряд не сколотите! И напоследок попрошу еще об одном… Ежели что со мной случится, не бросайте моих баб. Особенно Саньку, да и девок. Христом Богом прошу, не оставьте их! Пропадут без меня все четверо! Ни за понюх табаку пропадут.
* * *Он дождался, пока троица новообращенных партизан, вооруженных серпом, вожжами и только что полученным ножом, не скроется в лесу, и, примостившись в седле своего двухколесного, видавшего виды железного конька, покатил, поскрипывая педалями, в сторону комендатуры, где его поджидали полицаи. Ориентиром в густой темноте июльской ночи ему служил далекий огонек единственной уличной лампочки, освещавшей рваное желтое пятно посреди центральной улицы. Одинокий, тускло мерцающий фонарь раскачивался от резких порывов заблудившегося полуночного ветра и тоскливо стонал, жалобно взывая к далеким летним звездам, равнодушно мерцающим в густой чернильной вечности бескрайней Вселенной.
Глава девятая
Лес
Один партизан в тылу врага стоит сотни бойцов на фронте[56].
В ночном лесу живет множество невидимых днем при солнечном свете существ и звуков. Особенно звуков, которые таинственным образом образуются из ниоткуда и исчезают в никуда. Вот озорной летний ветерок, пользуясь густой темнотой, выскочил из-за мохнатых вековых елей и дерзко потрепал семейку березок, одетых в крапчатые сарафаны, за распустившиеся во всей их красе богатые сережки. Зашумели сестрицы, заохали, захлопали густыми стройными руками-ветвями, заголосили: «Охохохо-о-о-о, ушушушу-у-у-у!» Несведущему человеку покажется, что свистит и стонет кто-то невидимый и неизвестный в чаще, а это лишь ветерок-шалун да листва деревьев.
– Мужики, стойте. Кажись, кто-то крадется в кустах. – Младший из группы мужчин, двигавшихся по почти невидимой, но известной только им лесной тропинке, жалобно попросил остановки.
Группа притормозила. Они несколько секунд прислушивались, напрасно тараща невидящие в плотной темени глаза и пытаясь уловить какое-либо движение впереди. Второй путник, постарше, полушепотом отозвался:
– Нет, Вань, это лес нас предупреждает. Говорит, чтоб осторожнее были. Ты не боись, здесь врагов для нас нынче нет. Только други. Ныне каждый волк нам друг, товарищ и брат. Потому как и мы теперь в их, волчьем положении. Оттого, понимаешь, и на нас будут те двуногие, что хаты наши позанимали, также охотиться. Помнишь, как с Павликом облавы устраивали на волков, что завелись у Бездона и наших телок перерезали? Ты ишо малой был. А вот я с ним, с Павликом-то, поохотился вволю. Иногда и на лошадках моих подбирались, чтоб зверь не учуял и не услыхал. Для волка же лошадь – не враг, а добыча. Так и подбирались. Жаль, нет его боле, Павлика-то. Он бы нам дюже помог нонче.
– Чем бы он нам таким помог? – молвил тихо третий мужчина.
– А тем бы и помог, Петро, что он лес этот как свои пальцы знал. Каждую березку и елочку по имени да в лицо узнавал. А главное – и они его как своего принимали. Тут ему и дом был, и стол. Кормил лес этот и его, и Акульку с Лёнькой, да и нам всегда перепадало. Павлик всех привечал. Не было такого случая, чтоб кому отворот дал или какой отказ от него был. Не было такого.
– Ну так и чо теперь рассусоливать-то? – снова произнес третий, Петр. – Говорят у него где-то тут заимка была в лесу? Вот бы ее отыскать!
– Точно! Я тоже слыхал! – вновь вступил самый молодой, Иван.
– Есть избушка. Только в ночи такой не сыскать нам ее. Там зарубки есть и скрытые метки. Их не каждый-то днем найдет да поймет. А тут тьма кромешная. Тьфу! – проговорил самый старший из них. Это был конюх Прохор Михайлович Гольтяпин.
– Может, утра дождемся? Ночь-то уже вот-вот сойдет на нет. С зорькой и двинемся дальше? – предложил по-прежнему дрожащим голосом Ванька Бацуев, напуганный шорохами да свистом ветра, запутавшегося в листве и ветках.
– Да мы уж часа полтора топаем. Погони вроде нет. Да и какой придурок сунется ночью в лес за нами?! Может, и впрямь перекурим до рассвета, а, Михалыч? – поддержал идею парня Петька-боцман.
– Нам хоть до Бездона надо добраться затемно, а там уже я выведу к сторожке Павликовой. Ишо немного, давайте проберемся, здесь недалече…
Не успел Прохор Гольтяпин досказать свои соображения, как впереди захрустели кусты и оттуда донесся ужасный протяжный и глухой окрик:
– Стооооооой! Руууукииии ввееэээррррх!
Теперь уже и двое мужиков постарше дрогнули и замерли, словно их ноги моментально превратились в пудовые колоды.
– Ох ты ж, зараза! – выкрикнул от испуга Петька-боцман и присел, будто его сейчас начнут расстреливать.
Первым пришел в себя самый старый и опытный конюх Гольтяпин. Он тоже присел и, опасливо озираясь в темноте, отозвался в том направлении, откуда звучал голос, приказавший остановиться:
– Эй, ты! Ты сам отзовись, ежели человек. Не стреляй нас, просим. Мы из деревни. За хворостом ходили да заплутали. Не успели вернуться засветло, вот и мыкаемся тут. Помоги нам, не стреляй! Слышь, друг?
Снова повисла зловещая тишина, в которой свист ветра и шелест листвы создавал полное ощущение, что застигнутых врасплох путников окружает невидимое ночное лесное войско. Старательно всматриваясь в темноту, Прохор вдруг понял, что уже различает очертания кустов впереди по курсу их движения и с каждым мгновением картина все больше прояснялась. Он взглянул вверх и, ткнув по очереди своих товарищей, зашептал:
– Гляньте-ка, светает.
Узкая полоска бледного света все ярче и ярче пробивалась с востока через макушки вековых деревьев, окруживших людей, попавших в западню. В головах наткнувшихся на засаду мужиков проносились немыслимые догадки, кто же их остановил. На всякий случай они положили на землю под ноги свое нехитрое оружие, вожжи и куртки, что сняли во время похода. После чего они подняли руки вверх и так их и держали. Им уже начало казаться, что никакого окрика и команды не было и что это им лишь причудилось из-за шума ветра и веток, как вдруг голос вновь зазвучал. И не менее страшно – глухо, тяжко и уныло:
