Аркадий Бабченко - Война
– Черт возьми! – восклицает Зюзик. – Если мы отправили на эти войны полмиллиона своих солдат… Сколько же из них погибло?
Лето девяносто шестого
– Приказываю совершить марш: Моздок, Малгобек, Карабулак, район боевых действий – Ачхой-Мартановский район. Саперная рота наблюдает налево и вперед, рота связи – направо и назад. По машинам! – скомандовал полковник Котеночкин и первым полез на броню.
Выложенная камнем дорога, по которой мы едем, построена пленными немцами еще после Великой Отечественной. Дорога времен войны старой построена для войны новой. Людям нравится убивать друг друга.
Наша колонна – это два бэтээра и три «Урала». Мы везем гуманитарку.
Я сижу на броне и наблюдаю назад и направо. На противоположном борту сидит Зюзик, он наблюдает назад и налево. На корме расположился Осипов.
Между нами стоит несколько коробок с гуманитаркой. Мы грызем конфеты и запиваем их лимонадом. Ветер подхватывает синие фантики и уносит их назад. Иногда они застревают в решетке радиатора идущего следом за нами «Урала». У него не в порядке рулевое управление, и водителю не удается с первого раза вписаться в поворот. Тогда я толкаю Котеночкина стволом автомата в спину и говорю: «Товарищ полковник, “Уралы” отстали!» Мы останавливаемся и ждем, глядя, как водила выкручивает рулевое колесо. Потом снова трогаемся на небольшой скорости.
Невысокие холмы скрывают дорогу. Я не знаю, Чечня это или еще нет, и мне страшно. Я сижу на броне, ем конфеты и, когда «Урал» снова застревает, тычу Котеночкина в спину:
– Товарищ полковник, «Уралы» отстали.
Колонна останавливается.
Мы не разговариваем. Лишь один раз Зюзик молча толкает меня автоматом и показывает на выступ скалы. На нем большими буквами написано: «И ВСЯКУ ЖИЗНЬ ВЕНЧАЕТ СМЕРТЬ».
– Философы хреновы, – бормочет Зюзик себе под нос.
На блокпосту под Карабулаком колонну задерживают и проверяют документы. Здесь стоят менты; мы оставляем им ящик гранат и две «мухи» – воевать их отправляют почти безоружными. Они благодарят нас.
Конопатый сержант поднимает шлагбаум, и мы пересекаем границу Чечни. Сержант смотрит на нас снизу вверх – каждому в лицо, будто хочет запомнить нас, всех пацанов, которых он пропускает под этот шлагбаум; словно Цербер, охраняющий вход в ад, сержант остается на этом берегу, а люди уходят мимо него в преисподнюю, откуда уже нет возврата; остается и все смотрит и смотрит нам вслед…
Дорога войны совсем не похожа на ту, что петляла от Моздока. По ней давно никто не ездил, она завалена срезанными ветками и засыпана землей от взрывов.
Водилы едут след в след, колея петляет по асфальту между воронками и бетонными блоками, наставленными как попало. Зеленка на обочинах вырублена, пеньки белеют срезами. Ни одной живой души, ни одной машины, ни одного человека – мертвая дорога мертвой земли.
Время от времени на обочинах попадается сожженная техника: бэтээры без башен, словно им отрезали головы, расстрелянные и сгоревшие зэушки[13] с загнутыми в небо мертвыми стволами… Люди ехали по этой самой дороге, по которой едем сейчас мы, и были убиты на этом самом месте – на асфальте еще остались пятна горелого мазута. Дорожное покрытие покорежено: бэтээры и искалеченные зенитки танками сталкивали на обочину. Ветер закручивает белые хлопья пепла в маленькие смерчи. Мне кажется, что это пепел человеческих тел.
– Смотрите! – Зюзик показывает на разрушенный блиндаж. Толстые бревна вздыбились в небо, вокруг валяются тряпки, бумага, еще какой-то мусор.
Рядом стоит бэтээр, вроде и неповрежденный, только черного цвета. С другой стороны блиндажа такой же черный танк. Здесь, наверное, погиб сразу целый взвод.
Мы молчим – слова тут не нужны. Все мы под властью общего чувства, которое охватывает любое живое существо вблизи смерти.
Мы вдруг враз изменились. Нет больше Зюзика, Андрюхи, старшины, их место заняли какие-то манекены, бездушные роботы – душа осталась там, за шлагбаумом. Мы словно постарели на тысячелетие.
И день сразу стал черным: нет солнца, нет синего неба, нет жизни. А есть только мертвая дорога, воронки и сгоревшая техника. Шлагбаум невидимой чертой отсек нас от того мира, что был раньше, и обратной дороги нет.
Шоссе петляет по холмам. На одном из поворотов «Урал» в очередной раз застревает. Я толкаю Котеночкина автоматом. Мы останавливаемся. Я смотрю на «Урал».
Водила по зеркалам сдает назад, потом поднимает голову и смотрит почему-то мне прямо в глаза; глядя на меня, он переключает рычаг и втыкает первую скорость. Капот подбрасывает вверх, дверца кабины распахивается от взрыва, и машину окутывает клубом пламени. Сквозь языки огня видно, как из раскрытой двери на землю сползает водитель; он падает в лужу горящего бензина, делает движение рукой и замирает. В его тело втыкается несколько трассеров.
Я смотрю, как на дороге горит человек. Перевожу взгляд наверх, на склон холма. Оттуда летят трассера, они тонкими длинными черточками тянутся к дороге и с ускорением проносятся между мной и Зюзиком. Несколько штук сильно бьют по броне.
– Нохчи! – дико и страшно орет кто-то.
– Всем с брони! – кричит Котеночкин. – Занять оборону!
Все спрыгивают с брони и куда-то бегут. Я тоже спрыгиваю и бегу. Все происходящее кажется мне какой-то репетицией, игрой, о которой меня не предупредили, и я участвую в ней по ошибке.
Котеночкин начинает стрелять вверх, за ним старшина, Зюзик с Андрюхой стреляют тоже. Куда они стреляют? Я ничего не вижу: солнце светит прямо в глаза, и вершина холма расплывается.
Тяну Андрюху за руку:
– Кто там? Куда стрелять?
Он не отвечает, вырывает руку и жмет на спуск. Его лицо сосредоточенно.
Начинаю стрелять и я. Короткими очередями бью вверх и ищу глазами, не покажется ли кто-то, в кого можно будет выстрелить по-настоящему.
Пули поют над головой. У них очень мелодичный голос. Несколько пуль ударяет в землю около моей правой ступни, пыль и мелкие камушки летят в лицо. Становится страшно. Я поджимаю ноги, выставляю автомат над головой и вслепую даю несколько очередей.
Начинаю слышать – будто вдруг включается звук. По ушам бьет грохот стрельбы. Время растормаживается и обретает обычную протяженность.
Рев крупнокалиберных пулеметов перекрывает все звуки; кажется, сейчас лопнут барабанные перепонки. Это с бэтээров, развернувших башни в сторону гор, начали работать КПВТ. Бэтээры ездят по дороге десять метров вперед, десять – назад, они не могут уйти из-под огня: второй грузовик зажат на повороте – водила пытается развернуться и бешено крутит баранку. Я вижу его обезумевшие глаза, застывшие в дикой гримасе белые губы; по бортам машины стучат пули, красивые синенькие фантики взлетают над кузовом.
Огонь ослабевает. Котеночкин вскакивает и бежит вверх по склону. Мы бежим за ним.
Наверху какой-то сарай, оказывается, мы стреляли в него. Земляной пол засыпан гильзами, валяется стреляная «муха». Нохчи ушли только что, кусты еще шевелятся, и мне кажется, я слышу, как хрустят под ногами ветки. Но мы не идем за нохчами, Котеночкин приказывает спускаться вниз.
Взорванный «Урал» так и стоит на повороте. Около колеса лежит убитый водила, его спина сгорела, и видны обугленные ребра.
Водителю второй машины все же удалось сдать назад, и он остался жив.
Сгоревшего водилу кладут под башню. Во время движения он все время сползает вниз, на меня. Сначала мне страшно его трогать, но потом я кладу руку ему на колено и прижимаю к броне всей ладонью. Колено теплое.
Ярко светит солнце, жара невозможная. Невыносимо белые облака. Хочется пить. И еще курить.
В полк мы привозим двоих убитых и притаскиваем на сцепке сгоревший «Урал».
– Приехали, – говорит старшина и спрыгивает с брони. – Добро пожаловать в задницу.
Адская жара. Врытые в землю бэтээры и танки, окопы охранения, палатки.
Между палатками ходят полуголые люди с автоматами на шее. Это солдаты. В Чечне нет ни одного российского военного, одетого в форму; белые обрезанные, как шорты, кальсоны и тапочки или кроссовки на босу ногу – так выглядит вся наша армия. Измазанные в масле танкисты меняют гусеницу. Кто-то смотрит на нас из-под ладони.
– Гляди-ка, – трогает меня за руку Зюзик и показывает пальцем на штабную палатку. Около нее в одних трусах сидит Смешной и ковыряется в редукторе, прижав его босыми ступнями к земле. Над ним стоит косолапый Саня.
Смешной отрывается от редуктора и смотрит на нас.
– Ну что, Длинный, – говорит он мне вместо приветствия и повторяет слова старшины: – Добро пожаловать в задницу.
Равнинная Чечня окружена горами, и мы словно находимся на дне большой раскаленной чашки. Раскален воздух; броня, автоматы, цинки, палатки – все раскалено. Если утром оставить сапоги на солнцепеке, их уже невозможно взять до вечера, пока не зайдет солнце и они не остынут. Да мы и не носим сапоги: ноги можно изуродовать запросто.
