Родниковая капля - Николай Михайлович Егоров
Худяков растерялся. Худяков не знал, куда деться. Вбежал в здание, рванул дверь приемной и оглушительно захлопнул ее за собой. С притолоки посыпалась известка.
— Это еще что за хулиганство? Вам чего?.. Видите: я занят. Выйдите!
— Смотрят на меня.
Девчонка с новеньким паспортом отступила от стола:
— Пусть он. Я подожду.
— Документы.
Алексей торопливо, будто боясь, что инспектор по кадрам может передумать, выдернул из кармана паспорт и трудовую книжку, не подал, а сунул их в поставленную на локоть руку.
— Послушайте, у вас же прописки нет. Вот так. Следующий!
— Не прописывают. Говорят: нигде не работаете, и не прописывают. А мне надо жить в городе. В городе медицины больше. Примите. Тут наш деревенский на врача сдает, у него перебьюсь. Примите.
— М-м. Пастух. Ну, и какую бы вы хотели работу?
— Черную.
— У нас нет черного труда. У нас все профессии одинаково почетны.
— Мне бы, которая почерней.
Кадровик ухмыльнулся.
— Заливщиком в чугунолитейный. Вот бланк. Пройдете медицинскую комиссию в нашем диспансере, сфотографируетесь — и в бюро пропусков.
— Не фотографироваться нельзя?
— Вы соображаете, что говорите? Следующий.
* * *
Худякову нравилось. Нравился цех, стук формовочных машин, конвейер. Нравился похожий на молоко утренней дойки розовато-белый металл, льющийся в формы. Формы чадили, вспыхивали синими огнями и медленно уплывали в тоннель вытяжного кожуха. Люди нравились. Каждый на своем месте, всем некогда, никто не лезет с расспросами. Нравился старший заливщик Гриша Хабибов и разливочный ковш. Ковш, что упрямый бык, которого держит за рога он, Лешка Худяков, и ворочает, как ему надо.
— Худяков, ты комсомолец? — вставив губы в самое ухо, прокричал мастер. Он же комсорг, он же редактор стенной газеты и еще кто-то.
Алексей покрутил головой.
— Почему?
— Не желаю!
— А в профсоюз когда вступать думаешь?
— А я хворать не собираюсь.
— После смены поговорим, — пообещал мастер.
— О чем он нашептывал? — Хабибов вытерся кепкой с пришитыми к козырьку синими очками.
— Да… В комсомол да в профсоюз подбивает.
— Подбивает? Тебя? Не верю. Домой пойдем — потолкуем.
«Потолкуете. Пока вы размываетесь, я где буду».
Алексей не ходил в душ. Перемешанная с по́том копоть маскировала пятно, и на него меньше заглядывались.
Ткнув вахтеру под нос пропуск, вынырнул из проходной, заторопился на остановку.
— Не спеши так медленно, — Гриша Хабибов, тоже грязный, поймал его за подол суконной куртки. — Побеседуем?
— Некогда. Вон мой трамвай.
Трамвай дзыкнул и зажужжал, как жук, который ползет, ползет, а взлететь не может. Худяков рванулся.
Бежал он как-то странно, не как все люди. Левая рука вытянута вдоль туловища; правая, согнутая в локте, отведена в сторону и чуть назад, пальцы сжаты в кулак. Бежал, покуда не догнал набирающую скорость коробку на колесах. Догнал, прыгнул на подножку, сдернул с головы фуражку и помахал ею.
— Тарбаган. Дикий тарбаган. А если приручить… — Гришины глаза стали еще у́же и заблестели.
Перед обедом Худякова вызвал к себе начальник.
— Зачем? — стараясь не смотреть на красивенькую рассыльную, удивился заливщик. Рассыльная повела плечиками.
В кабинете рядом с Ефимом Григорьевичем — моложавый мужчина, по-спортивному одетый.
— Знакомься, Леша: председатель комитета физкультуры и спорта завода Богданский.
— Почти Хмельницкий, — мужчина чуть приподнялся. — Слышали мы, ты бегать можешь.
— Ну, — не поняв, к чему клонят эти большие люди, и как надо держаться, буркнул Алексей.
— Понимаешь, через воскресенье первенство области, а у нас стайеров раз-два.
— Ну…
— Пробежишь?
— Нет. Можно идти?
— Что значит: нет. А честь завода? Слово такое честь знаешь?
— Ну.
— Пробежит, чего там. Побежишь ведь? — вмешался начальник цеха.
— А очень нужно?
— Да ты и не представляешь, как нужно.
— Подумаю.
— Вот и отлично. Живешь в котором общежитии?
— На частной.
— Не имеет значения. Ежедневно к шести часам на тренировки.
— На тренировки ходить не буду. Все?
— Да, можешь идти, Леша.
— Посадит он нас в лужу, Ефим Григорьевич, ой, посадит, — засокрушался Богданский.
— Посадит, посадит. А человек от рождения в одиночке. Понимаете?
— Так десять же тысяч метров. Не выдержать ему.
— А всю жизнь один на один с собой выдержит?
Стадион — огромная цветочная оранжерея, разбитая на склонах котлована. Столько красок, столько народу сразу Алексей еще никогда не видел.
«Ну и люду. Море. Тысячи глаз. Отказаться? Посулился».
А главный судья соревнований, проверяя исправность установки, постукивал уже ногтем по латунному лобику микрофона на красном бархате. От микрофона змеился под трибуны тонкий шнур.
— Дистанция десять тысяч метров. В забеге участвуют: Вадим Капустин, мастер спорта, политехнический институт. Алексей Худиков… Худяков, без квалификации, тракторный завод, э-э, номер двадцатый. Евгений Говорухин…
Алексей не запоминал ни фамилии, ни номера, ни спортивные разряды. Скорей бы, да отвязаться.
— Внимание! На старт!
Медленно поднялось и уставилось в большое небо дульце стартового пистолета. Стадион притих. Щелкнул выстрел. Замелькали, зарябили майки. Худяков отстал, чтобы не путаться под ногами, думал и так, и этак, и не мог понять причины медлительности участников забега.
— С их расторопностью полтабуна растеряли бы.
Отсчитывались круги. Бегущие растянулись. Капустин шел уверенно, ровно, далеко. Алексей, подражая передним, неумело болтал руками. В боку начинало покалывать.
— Зажирел на трамваях-то.
Богданский нервничал. Не вытерпел и, когда Худяков пробегал возле судейской коллегии, зашипел:
— Ш-шевелись, трепач. Сбе-е-егаю, — передразнил он, намекая на разговор у начальника цеха.
Алексея как шилом ткнули. Левая рука вытянулась вдоль туловища, правая, согнутая в локте, — в сторону и чуть назад, пальцы — в кулак. Не хватало сумки с краюхой хлеба да кнута.
Заорали, засвистели болельщики:
— Топчи их, черномазый!
— Алеха, жми-и-и!
— Худяков!!
«Почти нагишом чего не бегать. А вот в дождевике да по траве бы…»
— Давай, Европа-Азия, давай!
Алексей споткнулся, нахмурился, повернул голову на голос и… улыбнулся. На первом ряду — дядя Боря. А кличку уже подхватили:
— Азия, втыкай пятую!
— Начеши им Европу!
— Евроазия-я-я.
— Дует, как стометровку, конь.
Худяков поравнялся с Вадимом, поздоровался:
— Физкульт… привет.
«Что он делает? — удивился спортсмен про себя. — Он же ритмику потеряет». Круг прошли рядом.
— Тебя… обгонять? Иль не надо? А?
Капустин молчал.
«Еще и разговаривать не хочет, — обиделся Алексей. — Подумаешь».
— Лешенька, миленький, тяни. Последний кружочек; остался, — стонал Богданский.
Финишная ленточка лопнула, казалось, от грянувших аплодисментов. Алексей резко застопорил и оглянулся: интересно, далеко ли отстал этот. На него коршуном налетел председатель комитета физкультуры и спорта:
— Ты что, ошалел? Бегай, бегай.
— Отдохнуть-то надо.
— Дурачок. Нельзя останавливаться.
— Можно.
Худякова окружили. Шум, гам. Ничего не поймешь. Руки жмут, по спине хлопают. С фотоаппаратами. Справа, слева, спереди. Вспышки, затворы чакают. Не успевает отворачиваться. А один фоторепортер так того и гляди на голову встанет, чтобы получить оригинальный снимок. И все
