Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга третья
— Но ведь у тебя с фатером все было в порядке? — спросил Ромек. — Верно?
Анджей пожал плечами. Это выражение «в порядке» казалось ему очень уж примитивным для определения его отношения к отцу. Здесь далеко не все было «в порядке», скорее даже просто плохо, в особенности в последнее время. Анджей любил отца, но ему так хотелось, чтобы отец был другим. Было невыносимо видеть пана Франтишека в его магазине: все эти угодливые расшаркивания, улыбки, целование ручек так противны. Анджей стыдился отца. А сейчас он жалел об этом, хотел бы как-то исправить…
— Что за вопрос! — буркнул он наконец. — Это ведь мой отец…
Ромек замялся.
— По-всякому бывает с отцами, — сказал он тоном умудренного опытом человека.
Тут Анджею вспомнилось, что пан Козловский терпеть не мог скрипку Ромека.
— Как это по-всякому? — спросил он с нарочитой грубостью. Он знал, о чем идет речь.
— А вот так. Иногда мне кажется, — сказал Ромек, — что я мешаю отцу. Ну, в общем стою поперек дороги. Если бы не я, он мог бы жениться после смерти матери. А так…
У него все время какие-то любовные истории. А он стесняется меня… Боится, как бы я не увидел что-то… Встречается с ними вне дома.
Анджей предпочитал разрешать проблемы прямолинейно, в особенности если это были чужие проблемы.
— А ты бы сказал ему прямо: так и так, я все знаю и все понимаю, можешь меня не стесняться.
Ромек в ужасе отшатнулся.
— И ты можешь так разговаривать с отцом?
Анджей усмехнулся.
— Теперь, наверно, смог бы… Все мы люди.
Сказал эту банальную фразу и вдруг остро почувствовал, как непохожи друг на друга люди. И произнес вслух:
— Каждого человека господь бог создает в одном экземпляре…
Взяв этот чуждый ему развязный тон, Анджей уже не мог остановиться. Сам чувствовал фальшь и все-таки продолжал. Ему казалось, что с Ромеком надо именно так.
— Я своему отцу сказал бы вот что… Если бы знал, что у него есть какая-то любовь, я сказал бы ему: «Что ты стесняешься? Нечего тебе стыдиться, оба мы мужчины…»
— А у тебя есть девушка? — с любопытством спросил Ромек.
— Нет, — самым безразличным тоном ответил Анджей. И снова та мысль…
— Что слышно о Касе? — спросил он с деланным равнодушием.
— Да она в Седлеце, с Алюней.
— Вышла за него замуж?
— Как тебе сказать?.. Некоторые считают их мужем и женой. Но ведь у Алюни уже где-то есть жена… А живет он теперь с Касей.
— Любят друг друга?
Ромек захихикал:
— Ну, знаешь, спрашивать о таких вещах! Откуда я могу знать, любят они друг друга или нет? Наверно, любят, если живут вместе — на веру, на честное слово — и как-то у них там ладится. Значит, любят… А тебе что?
— Да ничего…
— Касю вспомнил?
— Она очень добра была к бабусе.
Ромек громко захохотал.
— К бабусе?
Анджей рассердился.
— Ну и глуп же ты, — сказал он. — Над этим нельзя смеяться.
— Да это я так, — Ромек стал серьезным. И добавил задумчиво: — Мне почему-то все эти дела всегда казались смешными. Знаешь, это так смешно… Ты когда-нибудь видел?..
Анджей пробормотал что-то невнятное. Он уже жалел, что пустился в этот разговор.
— А я видел… Даже не один раз. Когда был поменьше, любил выследить какого-нибудь парня с девкой. Весной это часто удавалось — на сене, за гумном, в траве… где угодно. Ты не представляешь себе, как это смешно… — И вдруг он добавил серьезно: — Нет, не смешно, пожалуй. Только совсем как животные… совсем не по-человечески…
Анджей вздрогнул.
— Нет, — сказал он, — неправда, это очень по-человечески. И знаешь, я по-настоящему тосковал о Касе. — В голосе его зазвучала искренность.
— Так почему же ты не приехал сюда в прошлом году?
— Не хотел мешать ей. Алюня так Алюня.
— А может, ей не Алюня нужен, а ты?
Анджей молчал. Было уже совсем темно, в часовенке гасли огни. Во тьме скользили тени богомолок. Старушки, выходя из часовни, крестились и направлялись либо к помещичьему дому, либо к службам и в сторону деревни. В медленной, важной поступи их чувствовались удовлетворение от сознания исполненного долга.
С минуту Анджей следил за этим удаляющимся шествием, потом прошептал:
— «Верни нам, господи…»
И снова вернулся к прерванному разговору:
— Если бы она предпочла меня, а не Алюню, как бы я разделался со всеми моими житейскими проблемами?
— Ты не женился бы?
— Такая мысль не приходила мне в голову.
Опять ложь и притворное равнодушие в голосе. Мысль эта, может, и была, но она принадлежала к ушедшему «тихому» миру, и сейчас Анджею стало казаться, что ничего подобного никогда не приходило ему в голову. Ну а теперь пора к делу.
— Слушай, Ромек, — сказал Анджей, — нам надо ехать в Варшаву.
— Верно, — обрадовался Ромек, — и я так думаю. Дорога от Пустых Лонк до Варшавы представлялась Анджею не просто расстоянием в несколько сотен километров, она казалась ему рубежом, за которым начинается иная жизнь. Сейчас в Варшаве сражаются, стреляют. Горят дома, все рушится в грохоте.
— Но как ехать? — Ромек задумывается.
— Очень просто, — говорит Анджей. — На лошадях. Он чувствует в эту минуту прилив сил. Все кажется таким простым.
— Ладно. Там разберемся, что делать, — добавляет Ромек.
Из темноты неожиданно вынырнула какая-то фигура. Высокий, стройный мужчина прошел неподалеку от клена, под которым сидели Анджей и Ромек, не заметив их.
Анджей стиснул руку Ромека, словно удерживая его. Некоторое время оба молчали.
Человек свернул к дому. На веранде силуэт его обрисовался явственнее.
— Спыхала вернулся, — сказал Анджей.
— А где он был? — спросил Ромек.
— А черт его знает. Неделю назад уехал было на тот берег Буга. Интересно знать, зачем он вернулся. Другие не возвращаются.
— Мы должны вернуться, — сказал Ромек. Он словно хотел подкрепить решение ехать в Варшаву.
С минуту Анджей сидел не шевелясь. Он раздумывал. И вдруг решение это показалось ему слишком поспешным. Но в конце концов он махнул рукой:
— Ладно, нечего раздумывать. Другого выхода нет.
— А зачем искать какой-то другой выход?
Анджей встал с земли, отряхнул брюки.
— Знаешь, я все еще думаю об отце.
Ромек хмыкнул:
— Все еще! Ведь всего несколько недель прошло, как он пропал, а ты говоришь «все еще»? Ничего нет удивительного, что ты продолжаешь думать об отце.
— Ну конечно, тебя это не удивляет. Но я… Столько ужасного происходит, а я все об отце думаю… Я эгоист… Ты как считаешь?
— Осел ты, а не эгоист, — возмутился Ромек.
— Не знаю, стоит ли мне сейчас ехать в Варшаву.
— Отцу объяснят, что ты просто возвратился туда.
— Не так это просто. А главное, если отец вернется, мне хотелось бы его увидеть. Я не суеверный, но ты не представляешь себе, как я за него беспокоюсь.
Он подумал, что напрасно так разоткровенничался с Ромеком. Но слишком сильно было тревожное чувство, охватившее его.
— Ну где он мог пропасть? — произнес Анджей с отчаянием.
Ромеку волей-неволей приходилось продолжать навязанную ему Анджеем роль мудрого утешителя.
— Предположим, он потерялся, но как же его машина? Это ведь не иголка!
— Ты не видел, что делается на дорогах, — сказал Анджей. — Тут и самому большому автомобилю немудрено, словно иголка, затеряться.
— Пойми одно — ничем ты не поможешь. Анджей вздохнул и ответил с раздражением:
— Вот-вот, мы с самого начала ничего другого и не делаем, только стараемся убедить себя, что ничем нельзя помочь. С ума можно сойти!
Анджею вспомнился сон, приснившийся ему прошлой ночью: он сидит у себя в комнате в Варшаве, и вдруг входит мать, совсем седая, волосы как молоко. Он вскрикнул и проснулся в холодном поту.
— Была бы жива бабуся, — говорил Анджей по дороге домой, — я бы ей рассказал, какой сон мне сегодня приснился.
Ромек беспечно рассмеялся.
— Странный ты какой-то…
Они постояли перед часовней. Огни давно уже погашены и дверь заперта. Пошли было дальше, но Анджей вдруг остановил Ромека:
— Подожди меня, я сейчас.
Он вернулся к часовне и стал на колени у двери. Прижался головой к холодной задвижке. Он не молился, он вспоминал свои приезды в Пустые Лонки в детстве и то давно забытое чувство, с каким он вкладывал свою руку в широкую ладонь отца. И это слово: «папа».
Магическая сила у этого слова: на одну минуту, на короткое мгновение оно вернуло Анджея в атмосферу прошлого с его несложными и такими дорогими переживаниями. И в то же время словом этим, будто лопатой, Анджей рассек надвое тропинку своей жизни: отвалил в сторону большой кусок земли и словно засыпал ею старый муравейник.
— Холодно, — сказал он, вернувшись к Ромеку, — вечера становятся холодными.
