Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев
– И то и другое может быть, – ответила Лена, стараясь говорить спокойно. – Стреляйте, не ждите. Когда они пройдут по проходу, поздно будет. Тогда будет поздно!
– Эх и умна ты, девка, ох умна-а! – с восхищенным вздохом произнес Горбачев, посовываясь к пулемету. – Эх, не будь этой катавасии, раскинул бы я сети, зацеловал бы, заласкал насмерть! Рядом с тобой умирать страшно: кто тебя целовать будет – наши или чужие?
– Не беспокойтесь. Никто.
– А чья ты? А, Леночка? Алешина? Капитана Новикова? Что-то не пойму…
Сказал это уже серьезно, удобнее раздвинув локти и прижимая к ключице приклад пулемета; он ждал длительную минуту, остро прицеливаясь. Она успела заметить бесшумное перемещение теней в лунном коридоре, и вдруг над ухом разорвалась тишина, эхо гулкой волной ударило по котловине. Возле самого лица забилось, дробясь, пламя пулемета. Во всплесках его мелькали стиснутые зубы Горбачева, капли пота на лбу. И все смолкло так же неожиданно. Горбачев, не спуская черно-золотистых глаз с лунного коридора, крикнул Лене, еще полностью не ощутив после стрельбы тишину:
– Давай в блиндаж! Сейчас начнут! – И добавил непредвиденно злобно: – Не могу я видеть рядом женщину, тебя не могу! Матерюсь я, как зверь! Слышь!
Она не встала, не ушла, улыбнулась ему понимающе-мягко, взглянула из-за косой пряди, упавшей на щеку, потянулась к автомату Горбачева, взвела затвор, спросила:
– Полный диск? – И отвела прядь со щеки. – Я ведь тоже умею стрелять.
Она выпустила две длинные очереди туда, в светло-дымную полосу между танками, где сникло, прекратилось движение, и снова отвела волосы со щеки. И больше ничего не сказала, лишь по-прежнему улыбнулась мягко.
Он глянул на нее сбоку, снизу вверх, скользнул черными прищуренными дерзкими глазами по ее нежно округлой шее, подбородку, по ее губам и, пододвигаясь вплотную, сказал уверенным шепотом:
– Если что случится такое, Леночка, я расцелую тебя. Так я с этим светом не прощусь!
– Глупый, – сказала она снисходительно-ласково. – Тогда я сама поцелую тебя…
Они замолчали. Смотрели оба на залитый месяцем проем между танками. Молчали и немцы. И было непонятно: почему не отвечали они ни одним выстрелом, будто их не было там. Отдаленный крик птицы донесся теперь снизу, с минного поля, никто не ответил ему. Все стихло. Но было в этом затишье что-то необычное, подозрительно-тайное, тревожно хрупкое.
– Слышите? – шепотом спросила Лена.
Едва уловимые тонкие звуки возникали за спиной на той стороне озера, они плыли над водой прозрачным облачком, зыбко стонали в синеве ночи. Они пели, эти звуки, о самом сокровенном, несбыточном. Саксофон звучал целлулоидной вибрацией, перламутровая россыпь аккордеона, женский голос на чужом языке томительно и бесстыдно убеждал кого-то, что мир прекрасен, влюблен, что где-то за тридевять земель есть электрические огни, блеск зеркал, люстр, рестораны, хорошее вино, незабытый запах женских духов, чистое белье, запретные наслаждения: «Потерпи, солдат, пройди сквозь грязь, нечистое белье, кровь, и ты обретешь все это».
– Успокаивают себя, – сказала Лена тихо. – И нас…
– Вроде бы. На психику нажимают, – ответил Горбачев и почесал переносицу о приклад пулемета. – Патефон крутят. Как вчера ночью. Джаз. Эх, Леночка, и давал я прежде стружку, на всю железку! – Горбачев шумно вздохнул. – Рестораны любил, музыку, девушек, жизнь любил до невероятия! Да и она любила меня! У нас, у рыбаков, деньги были легкие. Сотни шуршали в карманах. Официанты всей Астрахани знали: Григорий Горбачев с бригадой гуляет. По этому делу на собраниях чёсу нагоняли, а сейчас приятно вспомнить! А у меня бригада была – орлы-парни, девчатки-красавицы. По две, по три нормы давали. Портреты, слава! Потом война – и земля наопрокид! Поняла юмор этого дела? Знаешь песню?
Стели, мать, постелюшку
Последнюю неделюшку,
А на той неделюшке
Расстелем мы шинелюшки.
Лежа с автоматом, Лена улыбнулась задумчиво. Патефон в немецких окопах стих – исчезло над озером плавающее звуковое облачко, этот далекий раздражающий отсвет чужой несбыточной жизни. Месяц переместился – лунный коридор сдвинулся по траве между угольными тенями танков, сузился, сквозил тоненькой щелью. И ничего не было видно там. Стояла в котловине тишина. Только со стороны зарева, вставшего справа за высотой, долетали перекаты боя. Лена сказала полувопросительно:
– Если они нашли проход в минном поле, то они будут продвигаться здесь. Другого прохода нет?
– Нет.
– Тогда не надо беречь патроны…
Она не договорила, плотнее положила автомат на бруствер, выстрелила торопливыми очередями по тихо-светлой щели меж танков. Ответного огня не было. Она оттолкнула волосы со щеки, возбужденно сказала Горбачеву:
– Если это разведка, то их немного. Они могли уже пройти.
Немцы молчали. Вновь поплыло звуковое облачко с той стороны озера, сосредоточенно и исступленно выбивал синкопы барабан, китайскими колокольчиками звенели тарелки…
И тут порывистый треск автоматных очередей неистово распорол, затряс воздух справа от орудия. Потом грубый вскрик команды на немецком языке донесся спереди, и сейчас же заливисто зашили немецкие автоматы – на слух можно было угадать. Пучки трасс выметнулись из котловины в направлении высоты.
– Немцы рядом! – сказала Лена. – Это они…
Горбачев вскочил, сдернул с бруствера пулемет, рванулся к правой стороне огневой, крикнул:
– Диски неси! Быстрее!..
И, упав на колени подле бруствера, глядя на мерцающие вспышки в темноте, на спутанные трассы, изо всей силы втиснул пулеметные сошки в землю, лег, раскинув ноги. Взглядом ловил основание трасс, они рождались вблизи огневой, резали по тому скату котловины. Это стреляли по кустам немцы.
– А, гады!
И внезапно он понял, что от орудий Новикова прорывались сюда, что немцы прошли через минное поле в котловину, что наши столкнулись с ними. И когда Лена поднесла запасные диски, перекошенное злобой лицо Горбачева тряслось, щекой прижавшись к ложе, опаленное красными выплесками пулемета.
– А, гады! Прошли-таки, прошли! – И, быстро повернув голову, крикнул Лене, прицельно подымавшей над бруствером ствол автомата: – В землянку! К раненым! Да нагнись ты! Ухлопают дуриком!
И почти ударил ее по плечу, пригнув ее, припал к пулемету. А она не почувствовала боли от удара его руки, с тихим упорством слегка отодвинулась, нашла бившееся в траве пламя немецкого автомата, выстрелила бесконечно длинной очередью. Колючие живые толчки приклада прекратились, но они еще горели на плече, когда заметила она, что пламя в траве сникло. Диск был пуст. Она прислонила автомат к брустверу, сказала, удерживая дрожь в голосе:
– Нас все же двое, слышишь? Я умею стрелять, ты это помни, – и пошла к блиндажу.
Она остановилась
