Брэд Брекк - Кошмар: моментальные снимки
Дуган говорил: «Солдат, который не трахается в мирное время, не будет драться в военное». Наверное, он был прав.
Нам толковали о важности немедленного исполнения приказов, о том, что вопросы ведут к колебаниям, которые, в свою очередь, ведут к ненужной смерти. Нам говорили, что сражаться за свою страну, за Бога, честь, долг и американский образ жизни («американский, как яблочный пирог», по Дугану) — почётная привилегия.
Однако у меня не было желания умирать красивой смертью Джона Уэйна. В летописи моей жизни я не нуждался в последней тщеславной главе о штыковой атаке на какой-то безымянной высоте в Индокитае. Одна мысль об этом пугала меня до чёртиков. Я хотел прожить долгую и добрую жизнь до старости, не хватив при этом свинцового яда.
Нам говорили, что хороший солдат страдает молча. Что он скрывает свои чувства кроме чувства ярости и что в конкретной боевой обстановке бывает полезно стать на время безумным.
Но всё это выглядело так, будто солдата заставляли забыть о своей человеческой сущности, умалить её, а мне этого не хотелось.
Дуган говорил, что, в конечном счёте, хороший солдат — это убивающая машина, самая эффективная во всей мировой истории. Солдат знает, как действенно управлять смертью, используя при этом любое оружие — современное или древнее.
Вот только я не хотел становиться хорошим солдатом. Не хотел убивать или быть убитым.
Несмотря на бесконечные недели муштры, некоторым всё ещё трудно было запомнить, где право, а где лево, или, стоя в строю, смотреть прямо перед собой. Поэтому строевая подготовка длилась часами под субтропическим солнцем, и мы снова и снова старались уяснить разницу между командами «Кру-ГОМ!» и «Кругом шагом-МАРШ!».
В конечном итоге, мы научились идти, пока не прозвучит команда «стой!», и стоять, пока не прикажут идти. Отдавать честь, слегка наклонив правую руку. Уже не требовалось принимать самостоятельные решения. Нас выучили ссать, срать и курить в определённое время.
Мы даже научились говорить «да», имея в виду «нет», и отвечать «спасибо», когда хотелось сказать «пошёл на хрен».
— ВАМ ПОНРАВИЛАСЬ ФИЗПОДГОТОВКА СЕГОДНЯ? — спрашивал Дуган.
— Так точно, сержант-инструктор, — отвечали мы хором.
— ХОТИТЕ ЕЩЁ?
— Так точно, сержант-инструктор.
— ВЫ КУЧКА МАНДУШЕК?
— Так точно, сержант-инструктор.
— ОБНИМУ КАК РОДНОГО ТОГО, КТО ПРОБЕЖИТ БЫСТРЕЕ ВАС, КОЗЛОВ!
— Спасибо, сержант-инструктор.
— ВЫ КУЧА ГРЯЗНЫХ ШТАТСКИХ РАЗДОЛБАЕВ, МУДАКИ!
— Спасибо, сержант-инструктор.
Постепенно наши пивные кишки постройнели, и на руках, ногах и груди округлились мускулы.
Дуган советовал не ломать особо голову по поводу нравственности Вьетнамской войны.
— Я знаю: кое-кто из вас ломает голову по этому поводу по ночам, но об этом следует забыть. Все войны безнравственны. Приведите в порядок ваше дерьмо здесь, и, может быть, вам удастся выжить там.
Вспоминая эти слова спустя почти тридцать лет, я думаю, что он был прав.
Каждый день, просыпаясь под звуки горна, я не мог поверить, что нахожусь в армии. Мне понадобились месяцы, чтобы подсознание свыклось с этим фактом. Я открывал глаза и соображал, где нахожусь, пока реальность не врывалась в мои мозги: «О, чёрт! Да я же в армии!»
Армия считала, что будущим убийцам азиатов нужна религия, поэтому по воскресеньям, хотели мы того или нет, мы обязаны были посещать магическое действо — церковную службу, по конфессиям. Капелланы нудно бубнили тошнотворные проповеди, но я научился с толком использовать это время и, сидя на твёрдой скамейке, дремал.
Если же мы вдруг решали уклониться от проведения воскресного утра в церкви, Дуган был тут как тут.
— В казарму нельзя, солдаты. Это армия. У вас нет выбора. Если я говорю — в церковь, значит, в церковь!
С другой стороны, я был благодарен воскресеньям. Не припомню, чтобы у нас был хоть один выходной в учебном лагере. Для нас строевые сержанты были богами. С понедельника по субботу. Но после церкви остаток дня мы чистили вещи, писали письма, жалели себя и задавались самым грустным вопросом из всех возможных: «Почему я? Какого чёрта я здесь делаю?»
Я не писал родителям целых шесть недель.
*****Дорогие мама и папа.
Я уже почти закончил учебку. После присяги я уехал поездом в Форт-Полк, штат Луизиана. Настоящая дыра!
На прошлой неделе на четверо суток наша рота отправилась на бивак — в долгий поход по лесу, где мы корчили из себя солдат и спали в палатках. Днём отрабатывали приёмы индивидуальной тактической подготовки. А закончили в четверг, когда сдали курс просачивания в тыл противника. Это почище русских горок в парке «Ривервью Амьюзмент Парк»!
Мы ползали по-пластунски через колючую проволоку и прочие препятствия, а над головой свистели боевые пули пулемётов 50-го калибра. У пулемётов каждый пятый выстрел трассирующий, и во тьме ночи это смотрелось красиво.
В лесу полно гремучих змей, скорпионов и прочих ползающих тварей. Один раз я даже сел на тарантула, а ночью в палатках насекомые ели нас поедом.
Как-то вечером не разрешили зажигать огни, и нам пришлось ночевать в стрелковых ячейках. И когда я пошёл чистить зубы, то вместо «Колгейта» достал из ранца «Бен Гей». Вот так сюрприз! У меня дёсны пылали несколько часов.
С полной выкладкой и винтовками на плечах мы прошагали больше двадцати миль за пять часов. Ранец и винтовка весят никак не меньше пятидесяти фунтов. Прибыли на место на три часа раньше намеченного срока. В 10.30 утра мы были в расположении бивака, а температура уже поднялась до 110 градусов в тени.
На весь переход разрешили всего по фляге воды на брата. Никогда не думал, что так может мучить жажда. После первых десяти миль уже никто не потел. Все были обезвожены, одежда белой от соли, а ноги разбиты в кровь.
Вчера утром перед завтраком у нас был пятимильный кросс, и мне кажется, что мы входим в форму. Так как выдержали все. За всё время я не потерял и не прибавил ни одного фунта — 154, тютелька в тютельку. А один парень похудел на пятьдесят фунтов, другой же прибавил тридцать.
Эти дни, наверное, самые длинные в моей жизни. На прошлой неделе у нас был полный смотр. Вот, блин, невезуха! Всем досталось по первое число за грязное снаряжение, хотя перед этим мы целую ночь приводили его в порядок. В результате мы потеряли свои привилегии. Это армия. Через две недели выпускаемся, потом — отпуск на неделю. Так что увидимся…
С любовью,
Брэд *****Стрелковая подготовка была ещё веселее строевой.
— Винтовка М-14 — теперь ваша подруга, солдаты, — заявил один из инструкторов, — и если вы будете с ней правильно обращаться, она будет вам самой верной, самой надёжной женщиной на Земле.
— Плавно жмите на спусковой крючок, не дёргайте. Если в отпуске вам удалось бы заманить киску в постель, что б вы сделали? Ласково мяли бы её сиськи. Так вот на крючок давите мягко, как на сиську, нежно, плавно, и никогда не дёргайте. И помните: войну выигрывает пехота, а не ВВС и не ВМС. Солдат с винтовкой — вот самое страшное оружие в мире.
Он сказал, что, прежде чем сделать хоть один выстрел, придётся изучить каждую деталь винтовки. Что мы научимся разбирать её за тридцать секунд и собирать за двадцать девять. С завязанными глазами.
— И да поможет Господь тому салаге, который назовёт винтовку «ружьём», — добавил Дуган. — Это — оружие, винтовка, огневое средство, ни в коем случае не ружьё. Я хочу, чтобы вы знали название вашего огневого средства, его серийный номер, чтобы вы могли описать его, сообщить дальность действительного огня и дульную скорость. Всё это записано в наставлении.
И снова слово взял инструктор.
— Винтовка М-14 — это ручное магазинное полуавтоматическое оружие, приводимое в действие сжатым газом и переносимое на плече. Вот это накладка приклада, это винт накладки приклада, это ложа…
Так началось изучение строевых приёмов с оружием. Они вколачивались в нас сержантами с той же беспощадной последовательностью, с какой преподавались другие уроки. Каждое утро после приёма пищи мы забирали винтовки из оружейной комнаты и отрабатывали упражнения с ними.
Самое страшное, что может сотворить новичок, — уронить винтовку во время занятий.
Если мы ошибались в каком-нибудь приёме, Дуган применял одно из самых старых армейский наказаний. Он ставил нас по стойке «смирно», вытянув руки вперёд ладонями вниз, и клал винтовки нам на пальцы.
Мы стояли так, пока каждый мускул, каждая жилка, каждый нерв не начинал вибрировать. Мы потели и сопели. Лица становились пунцовыми. Мы молились, чтобы кто-нибудь другой первым уронил свою винтовку.
Так оно всегда и случалось.
