Владимир Рыбин - Взорванная тишина
Сторожевик быстро шел по тихой воде бухты, и все отдалялся пирс с кораблями, прижавшимися тесно друг к другу.
— Позывные! — коротко приказал командир.
На гафеле, чуть ниже пограничного военно-морского флага, вскинулись два небольших опознавательных флажка. И словно повинуясь этому сигналу, берега расступились, распахнули ослепительно-синюю морскую даль. Корабль скользнул по какому-то сложному зигзагу, и тотчас берега сомкнулись за кормой, спрятав узкий проход в бухту. Флажки сразу же упали в руки Полонского. Никто, ни один непосвященный глаз, не должен был видеть этого сигнала, этого заветного «слова», раздвигающего скалы.
— Как в сказке, — сказал Гаичка, гордясь тем, что ему доверено знать тайну.
— Что?
На верхней ступеньке трапа стоял помощник командира корабля старший лейтенант Росляков, молодой, красивый, стройный, с маленькими щегольскими усиками.
— Что за сказка? — повторил он.
— «Сезам, откройся!» — помните? Скажешь — и скалы расступаются, открывают дорогу к сокровищам.
— А что — красиво, — сказал командир.
Старший лейтенант выразительно поморщился.
— Красота — дым. Главное — точность.
— Куда уж точнее! Действительно, «Сезам, откройся!». Читал сказку-то?
— Не увлекаюсь.
— Зря. От сказки до любви — один шаг.
— У кого как.
— Ну-ну! — сказал командир, похлопав своего помощника по рукаву.
И разговор погас. Как огонь свечи от порыва ветра. Гаичка покосился на Полонского и по серьезной пристальности его взгляда понял, что тот отлично ориентируется в недомолвках командиров. И ему стало грустно оттого, что он еще не умеет быть таким вот знающе-безучастным, что ему входить да входить в эту жизнь.
Корабль шел стремительно, отбрасывая белопенные валы. За кормой уходила вдаль широкая, как шоссе, взбаламученная и выровненная дорога. Подрумяненные волны, катившиеся от восхода, пританцовывая, замирали перед этой дорогой, словно она и в самом деле была твердью.
Вдали от берега ветер посвежел и волны стали торопливее: будто овцы в бесконечном стаде, бежали одна за другой, потряхивая лохматыми спинами. Вымпел, висевший тряпицей, вытянулся, стал упругим и гибким. Временами волны подкидывали сторожевик и шлепали его по днищу так, что гудел и вздрагивал весь корабль.
— Лево руля! Курс семьдесят!
— Есть, курс семьдесят! — глухо отозвался рулевой из рубки.
И сразу волны побежали словно бы мимо корабля и качка стала изнуряюще бестолковой. Совсем было утонувшая в море темная полоса берега вновь начала подниматься. Еще через полчаса корабль вошел в небольшую, открытую с моря бухточку с высоченными скалами, ощерившимися хаотическим нагромождением гигантских глыб. Здесь под берегом было тихо, с моря добегала лишь гладкая зыбь, покачивала белые скопища медуз. Прогрохотала якорь-цепь и, застопоренная, сонно заскрипела, захрапела в клюзе.
До обеда Гаичка все надеялся, что это ненадолго. Когда по палубе поплыли бачковые, держа на вытянутых руках горячие кастрюли, он еще восхищенно смотрел и удивлялся, как ловко они ныряют в отверстия люков, прижимая кастрюли к груди, как виртуозно ногами открывают и закрывают за собой дверь.
— Циркачи!
— Это что! — сказал Полонский. — Вот заштормит…
— Тогда и есть не захочется.
— Сначала. А потом только давай.
В бачках было что-то гороховое. Матросы поспорили на эту тему, одни уверяли, что это густой суп с мясом, другие — что мясо с жидкой кашей. Попросили бачкового, когда тот отправился на камбуз за компотом, выяснить этот вопрос у кока.
Бачковый вернулся хмурый, передал слова кока, что третий кубрик за глупые вопросы добавки в другой раз не получит. Это всех рассмешило: на сытый желудок такие угрозы казались забавными.
— Эх, братцы, какой сегодня вечер в клубе! — сказал Гаичка, не в силах удержать давно распиравшую его радость.
Он думал, что матросы кинутся с расспросами, но никто даже ухом не повел. Только этот зануда Полонский потянулся точно так же, как Гаичка, и ответил в тон:
— Для кого танцы в клубе, а для кого — на палубе.
— Разве до вечера не вернемся?
Вокруг засмеялись:
— Если вышли в поход, считай, на неделю, а то и на две.
Гаичка похолодел:
— Мне вечером надо быть в клубе!
Кубрик задрожал от хохота. Бачковый уронил на стол только что собранную груду мисок и, обессиленный смехом, сел на койку. Смеялись молодые матросы, несмело, еще не совсем понимая что к чему. Демонически ржал Полонский, грохоча по столу ладонями так, что подскакивали миски.
— И этот тоже! — сквозь смех сказал он. — В библиотекаршу влюбился!
— При чем тут — влюбился! — взвился Гаичка так горячо, что вызвал новый взрыв хохота. И поняв, что выдал себя с головой, добавил как можно равнодушнее: — Сегодня занятие литературного кружка, вот и все.
Смех затихал медленно. Время от времени кто-то хихикал, мотнув головой от набежавших воспоминаний, и снова по кубрику пробегала судорога очередного приступа смеха. Так гроза, отбушевав и натешившись, откатывается вдаль, всхлипывая над притихшей землей отдаленными громами.
— Гена любит Марину, а Марина любит своего родного мужа. Классический треугольник.
— Целый многоугольник получается. В нее полбригады влюблены.
— Эх ты! — сказал Полонский. — Она же замужем. И знаешь, кто у нее муж? Старший лейтенант Росляков…
Озноб прошел через все тело, сдавил дыхание. Сразу вспомнилось Гаичке, как первый раз нырял с борта. Был час купания. Разогревшийся на обманчивом солнце, он ласточкой нырнул в пологую волну и задохнулся от холода. И пошел саженками, торопясь разогреться.
Снизу, с воды, сторожевик с двумя большими белыми пятерками на борту выглядел крейсером. За кораблем светилось небо, исчерченное длинными полосами облаков, похожими на когти неведомой большой птицы. Чуть левее крутым утесом поднимался берег, и сосна на его вершине была как тонкая травинка.
Вскоре Гаичка согрелся и поплыл брассом, оглядываясь на красивый силуэт корабля.
— Курорт, а не служба! — крикнул он, поравнявшись с каким-то матросом.
Матрос оглянулся, и Гаичка увидел рыжие усы боцмана.
— Извините, товарищ мичман, не признал.
— Начальство надо и во сне признавать. — Боцман попытался погрозить пальцем, но из этого ничего не вышло. Хлопнув ладонями по воде, он поплыл, встряхивая головой и ворча в усы: — Курорт ему… Погоди, к ночи… Завтра борта мыть придется…
За обедом Гаичка впервые почувствовал это. Будто легкое головокружение настигло вдруг ни с того ни с сего. Странно начали ускользать предметы. Хочешь посмотреть на хлеб посреди стола, скосишь глаза и вдруг вместо хлеба видишь миску с кашей. Гаичка заметил, что не он один прислушивается к себе с любопытной настороженностью.
В открытый люк задувало. Доносился приглушенный грохот, похожий на отдаленную канонаду: зашевелилась в клюзе якорь-цепь, заскребла металлом о металл, осаживая раскачавшийся корабль.
— Сегодня поглядим, какие мы моряки, — ехидно сказал Полонский. И добавил примирительно: — Ничего, когда-нибудь надо и привыкать.
Гаичка выбрался наверх и не узнал моря. Еще недавно светлое, озаренное сплошным солнечным бликом, оно стала черным по горизонту. Солнце светило по-прежнему, но уже не изнуряло зноем. Прохладный ветер забирался под робу, быстро студил разогретое за день тело. Частые волны толклись вокруг корабля, шумели под бортом, беспорядочно шлепали по металлу, словно дети ладошками. И только у самого берега, где черная громада утеса прикрывала от ветра, вода чуть поеживалась широкими полосами ряби.
Он заступал на вахту в двадцать часов. Пригладив бушлат и поправив черный берет, заранее выбрался на палубу и ждал команды. В ту самую секунду, когда динамики прокричали о заступлении очередной смены, взбежал по крутому трапу на мостик и огляделся непринужденно. Как бы между прочим, погладил пелорус, подергал фалы, натянутые, как струны, поднял занавеску, посмотрел на ящики с сигнальными флагами, крутанул прожектор, дважды щелкнув заслонками, и полез на крышу рубки, где стояла большая бинокулярная труба.
Полонский насмешливо наблюдал за ним и перед тем, как уходить, заметил ехидно:
— Знаменательный день. Сегодня непременно поймаем шпиона.
Вдали от берега море накинулось на корабль тяжелыми бугристыми валами. Волны глухо били по днищу, взметывались перед форштевнем белыми веерами.
Вместо командира на мостик пришел его помощник — старший лейтенант Росляков. Он постоял у левого нактоуза, посмотрел через пеленгатор в темневшую даль. Затем забрался в тесную рубку, зажатую машинными телеграфами, переговорными трубами, тахометрами, и затих там. Гаичка искоса смотрел на него и все думал: за что такое любит его Марина Сергеевна?
