Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев
– Лопатками аж чую – земля гудить. Танки по городу идуть, прорвались они… – И приподнялся, остановив тоскливый взгляд на Новикове. – Погибать не дома – все одно що мордой вышню давить. Двинуть они – и хана хлопцам. Туда бы, к орудиям, ползком, та помаленьку на хребтине – раненых сюда. А, товарищ капитан?
Новиков не ответил. Порохонько снова лег, губы его подрагивали.
– Если бы знал, где соломку подложить, с собой ворох бы и тягал, як Ремешков вещмешок. Да и тот вещмешок… Сбоку разрывной очередью полоснули, так оттуда белье, як кишки, полезло…
И угрюмо, исподлобья покосился на молчавшего Новикова.
Ремешков сидел над пустым котелком, отламывал, бросал в рот кусочки хлеба, жевал осторожно.
Хотя приказ оставить орудия исходил от Овчинникова и они не могли не исполнить его, люди эти, бросившие раненых, понимали и чувствовали, что потеряли свою человеческую ценность и для Новикова, и для солдат: никто всерьез не замечал обоих.
Наводчик Порохонько воевал в батарее ровно год, пришел с пополнением из освобожденной Житомирской области. Необычно длиннорукий, длинноногий, бывший учитель арифметики в сельской школе, он не был, как иные из оккупированных областей, преувеличенно тихим, исполнительным – держался независимо, самолюбиво, спорить с ним опасались. Было в оккупации за его спиной нечто такое, чего он не стеснялся, но о чем не говорил никому. Стрелял Порохонько выверенно и точно; постоянно возил в передке банку белил; после каждого подбитого танка тщательно выводил кольцо на стволе орудия, потом, расставив циркулем ноги, подолгу любовался этим знаком и сообщал всем: «Ось так. Ясно, славно! Ось где нужна арифметика! За Петро, хлопчика-цыганка! Его медаль!»
Кто был, однако, этот Петро-цыганок – в батарее не знали, но, уже дважды награжденный, Порохонько ордена не надевал, а, деловито завернув их в тряпочку, носил узелок в нагрудном кармане, как самую большую ценность.
– Нет, не можу ждать! – повторил Порохонько и с силой постучал щепоткой в неширокую грудь. – Я ж не можу ждать, товарищ капитан. Терпежу нет. Лягалов там. Я ползком… Ремешкова возьму…
– Помолчите, Порохонько! – прервал Новиков. – Ешьте лучше кашу! Я не верю в это.
Порохонько побледнел, щетина зачернела на его щеках, спросил нащупывающим голосом:
– Не верите? Что ж, может, и ордена напрасно дали? Тогда возьмите. Я ж оккупированный!.. Може, так?
И он зло достал из кармана гимнастерки узелок с орденами, длинное мрачное лицо его стало решительным.
– Тогда возьмите ж, товарищ капитан!
– Давай ордена, – сказал Новиков спокойно и протянул руку. – Значит, я ошибся…
Он много видел отчаяния на войне и знал: не надо жалеть людей в минуту слабости, и, хотя сейчас заметил в глазах младшего лейтенанта Алешина растерянность и осуждение, сухо повторил:
– Давайте ордена. А так как я ошибся, а вы это поняли, то делать нам в одной батарее нечего. После боя я переведу вас в другую батарею. Ремешков, вы что хотите сказать?
Ремешков, безмолвно собиравший котелки, чтобы помыть их, с выражением застывшего недоумения обернулся к Новикову белобровым лицом своим, произнес тихо:
– А когда с лейтенантом Овчинниковым бежали, он приказал мне: если хлопнет меня, доложи, мол, капитану, что восемь танков подбили. Порохонько, мол, четыре. – Ремешков, сглотнув, глянул в его сторону. – И прицелы, мол, отдай капитану.
– Це же не мои танки, це Петро, хлопчика-цыганка, – шепотом проговорил Порохонько, стискивая в горсти узелок с орденами, и заморгал обожженными ресницами. – И ордена его… не мои…
– Спрячьте ордена, пока я не раздумал, – сказал Новиков холодно. – Батарея за несколько часов потеряла двенадцать человек. Я не хочу, чтобы было двадцать. Младший лейтенант Алешин, зайдите в землянку.
Вошли в землянку, прохладную, сыро пахнущую землей, Новиков посмотрел во взволнованные глаза Алешина, спросил:
– По лицу видел: все время хотел что-то сказать. Ну, слушаю.
– Почему вы так, товарищ капитан? Вы же обидели его… Замечательный же наводчик! – горячо заговорил Алешин. – Я за него ручаюсь! Товарищ капитан, он прав! Разве можно ждать? Да что же это такое: мы оставили раненых?
Новиков сказал:
– Учти, Витя, на тот случай, если меня убьют, такие штуки, как с Порохонько, – это нервы. Началось с Овчинникова. Не смог вытерпеть, когда это нужно было. Ты понял, Витя?
– Вы убили его? – полуутвердительно сказал Алешин. – Я видел…
– Этого я не видел, – покачал головой Новиков. – Я чувствовал, они хотели взять его живым. И если он попал к ним, я бы хотел не промахнуться.
– Не верите ему?
– Не в этом дело.
– Вы вместо наводчика сами стреляете! Тоже не верите?
– Опять не в этом дело. На войне есть такие минуты, Витя, когда многое надо делать самому.
Алешин замялся, его каштановые волосы наивно лежали на беззащитно чистом лбу, открытом сдвинутым назад козырьком фуражки. Но вид его не был беспечно лихим, как давеча, когда после боя пришел он от орудия весь налитый радостью молодого тщеславия, – расчет его подбил три танка. И Новиков подумал: они недалеки друг от друга по годам, но что-то резко отделяло их, просто он чувствовал себя гораздо старше Алешина, и странная, похожая на горечь нежность толкнулась в нем. «Он сохранил то, что потерял я, – способность жить по первому впечатлению. А это признак молодости. Как он это сохранил? Может быть, потому, что он год был рядом со мной и смог сохранить то, что я терял? – подумал Новиков. – Неужели это так?»
– У них ведь снарядов нет, товарищ капитан! – заговорил, помолчав, Алешин. – Пять снарядов – почти ничего. А Лена там… С ранеными. Нажмут фрицы из ущелья – и не успеем! Страшно подумать, что они сделают с Леной. Я раз видел одну медсестру… Почему вы медлите, товарищ капитан? Почему не отдаете приказ взять раненых?
Новиков курил, сквозь дым сигареты глядел на Алешина и не прерывал его.
«В отличие от меня он понимает только добро в чистом виде, – подумал Новиков, вспоминая недавний разговор с Гулько. – Он не умеет скрывать то, что надо иногда скрывать в себе, не научился ждать, терпеть. Он слишком поздно начал войну, чтобы понять: порой шаг к добру, стремление сейчас же прекратить страдания нескольких людей ведет к потерям, которым уже нет оправдания. Еще два года назад я думал иначе».
– Надо понять, – проговорил Новиков, – надо понять: нельзя показывать немцам, что орудия Овчинникова разбиты. А мы это сделаем, если начнем эвакуировать раненых днем, сейчас. Там есть люди –
