Одиночка - Эндрю Гросс
Если Блюм сделает то, о чем просят Стросс и Донован, он будет не столько выкупать жизнь другого человека, сколько предлагать взамен свою. В каком-то смысле он и есть выкуп. Он с улыбкой представил себе старого раввина, который бормочет, задумчиво поглаживая бороду: «Как еще ты узнаешь, платить или не платить за заложника, если ты не ответишь на этот вопрос?» Спасаешь ты этим людей или убиваешь? Забыв о том, чья жизнь поставлена на карту: твоего брата или незнакомого тебе человека… Только так можно было дать ответ.
С тех пор, как ему исполнилось семнадцать и нацисты вошли в Краков, простых ответов не было.
Он напомнил себе, что его родители и сестра лишились жизни ради того, чтобы он оказался здесь. Вместо него могли бы отправить кого-нибудь другого: Перельмана, например, или Пинкаса Шрайва. Они не хуже Блюма научились бегать от немцев. Но почему их не выбрали? Блюм припомнил огонек надежды, мелькнувший в печальных глазах отца во время их последнего прощания. Надежда угасала, потому что оба они понимали, что их пути расходятся, как ветви большого дерева.
И теперь, размышлял Блюм, ему предстояло вернуться обратно ради цели, которая несет скорее смерть, чем надежду. Ради человека, знакомого ему только по имени и по портрету, чье истинное предназначение Блюм, может, так никогда и не узнает. Все это обесценивало его жертву, его отъезд из Кракова. Правда, по словам отца, его миссия была «великой честью». Что, если он положит жизнь там же, где они отдали свои ради его спасения?
Как принять правильное решение? Он пытался найти ответ в суровых глазах генерала. Ты можешь себе представить, насколько это важно для нас… Такой же взгляд был у отца, когда они виделись в последний раз. Но, с другой стороны: Мы даже не уверены, жив ли он.
У операции было слишком мало шансов на успех. Он отчетливо читал это в угрюмых взглядах Стросса и Донована. Оба они очень хорошо понимали, на что обрекают Блюма.
Он потянулся за бумажником и достал фотокарточку. Они с Лизой сидят на подоконнике на даче в Мазурии. Лизе исполнилось четырнадцать, он только начал бриться.
Вспомнил, как они сидели, свесив ноги, на площадке пожарной лестницы в их тесной квартирке на улице Юзефа.
— Я не хочу, чтобы ты уезжал, — призналась она.
— Я и сам не хочу уезжать, — он качнул ногой.
— Тогда не надо, — она умоляюще посмотрела на брата. — Скажи папе, что ты раздумал.
Когда ему было шесть, а Лизе — три, отец взял с него обещание защищать сестру всегда и везде. Он выставил ее, еще совсем малышку, в открытое окно четвертого этажа и крикнул: «Я выкину ее из окна, если ты не поклянешься защищать ее!»
— Клянусь! Клянусь! — завопил Натан, забыв, что под окном был широкий карниз и Лизе ничего не угрожало.
— Я должен ехать, — ответил он. — Это очень важно для храма. С тобой все будет хорошо. Я велел Хаиму позаботиться о тебе, если что.
— Вайсману? Да он идиот, — Лиза презрительно фыркнула.
Ну да, Хаим был напыщенным хвастуном. Но ему не хуже, чем другим, были известны все входы и выходы из гетто, и он всегда находил повод поинтересоваться, как Лиза.
— И все-таки, если начнутся неприятности, ты должна последовать за ним, — Натан посмотрел ей прямо в глаза. — Даже если мама и папа останутся. Это очень важно, Лиза. Ты должна дать мне слово.
Она глянула вниз, на продавца овощей, толкавшего тележку по двору.
— Ты должна дать мне слово, — повторил Натан.
— Ну, хорошо, хорошо, — согласилась она наконец.
Блюм пристально смотрел на сестру.
— Даю честное слово.
— Так-то лучше, — улыбнулся Блюм.
Они посидели молча, потом Лиза спросила:
— Как ты думаешь, мы еще когда-нибудь увидимся?
— Обязательно. Клянусь своей жизнью, — ответил он.
— Увидим. Я не столько беспокоюсь за нас, папа всегда найдет выход, сколько за тебя. Америка — это ведь совершенно другая страна. Ты даже языка не знаешь.
— Это неправда. Я могу сказать: «Руки вверх!» — он изобразил ковбоя из вестерна, сложив пальцы в револьвер и нажав на воображаемый курок.
— Натан, зачем ты дразнишься! Ладно, у меня есть кое-что. Жди здесь, — она слезла с подоконника, ушла в комнату и через минуту вернулась с нотной страницей. Это были ноты до-мажорного концерта Моцарта для кларнета — одного из ее самых любимых произведений. Сестра исполняла его на прошлогоднем выпускном концерте в консерватории. Она вырвала титульную страницу.
— Лиза, не надо!
Сложила ее вдоль и разорвала на две половинки.
— Вот, смотри, — сложила одну половинку до маленького квадратика. — Ты сохранишь свою половинку, а я — свою. Когда мы опять встретимся, мы их сложим вместе. Вот так, — и она развернула квадратик и соединила две части страницы воедино. — Это будет наш пакт, согласен? Ты ведь не потеряешь ее?
— Да я скорей с жизнью расстанусь! — пошутил он.
— Лучше пусть этого не будет, — сестра пристально посмотрела на него. В ее темных глазах стояла тревога и страх неизвестности, нависшей над ними. — Я тоже клянусь! — она обхватила его шею обеими руками. — Я буду по тебе скучать!
— Я тоже, Ямочки!
Она не отпускала его.
— Что бы ни произошло, не прекращай заниматься музыкой. Это твое предназначение. Не позволяй его у тебя отобрать.
— Я не позволю, — она дрожала от страха.
— И помни, если начнется заваруха…
— Да, я иду за Хаимом, — она кивнула, уткнувшись головой ему в грудь. — Как ты сказал.
Блюм достал сложенный нотный листок, который носил с собой все эти три года. «Вольфганг Ама… — было написано наверху. — Концерт для…»
Дальше следовали начальные ноты концерта.
Он закрыл глаза и представил, как Лиза прижимает к себе листок, а в нее летят пули… Он был уверен, что именно так оно и было.
Мимо него быстрым шагом прошли двое рядовых. Блюм поднялся. Оба отдали ему честь: «Сэр!». Он отсалютовал в ответ.
Я
