Эмманюэль Роблес - Однажды весной в Италии
Она догадалась, что, прежде чем расстаться, Сент-Роз хочет о чем-то ее спросить, и опередила его.
— Мне пора… — сказала она, положив на руль руки в черных перчатках.
— Послушайте…
Он все еще колебался, и она терпеливо смотрела в ветровое стекло. Плиты на шоссе блестели от влаги, стены домов были покрыты надписями: «Vincera chi vorra vincere!», рваными афишками: «Ballerete in 10 ore»[14]. Но кому охота танцевать в такое время?
— Послушайте, этот Цота — ваш друг?
— Ну что вы! Он просто мой начальник.
Ее забавляло, что Сент-Роз беспокоится о ней.
— Ни о чем не думайте, кроме побега, — сказала ему Мари. — Вот единственная ваша забота.
Она знала, чего от нее ждут мужчины, заметила огонек во взгляде Сент-Роза и решила слегка подшутить над ним, но он уже сказал:
— Мне хотелось бы еще раз вас увидеть.
— Ну что ж, это возможно. В кафе «У Пьетро».
И она повторила пароль, чтобы он мог позвонить ей без риска.
— А пока будьте осторожны, — заключила Мари.
— Можете не сомневаться.
Она чувствовала, что он умеет быть осмотрительным и в то же время смелым до дерзости, и спрашивала себя, почему не удается жить просто, без этой постоянной тревоги в сердце и томительного, полного страха ожидания. Мари не смотрела на Сент-Роза, но ощущала на себе его взгляд, вызывавший у нее трепет, хотя она и умела владеть собой.
— Как вы хороши! — сказал ей Сент-Роз, выйдя из машины и перегнувшись через дверцу. Он сказал это горячо и серьезно, словно хотел выразить то, что таилось в самой глубине его гордой и страстной натуры. Его глаза горели азартом, как у игрока, который хоть и постоянно проигрывает, но никогда не упускает случая попытать счастья. Мари поблагодарила за комплимент, ничем не обнаруживая, что ей приятно это слышать, и включила мотор.
— Вы действительно так спешите?
— Боже мой, да поймите же, тут не место и не время для ухаживаний.
— Вы правы. Я позвоню вам.
— До встречи, — ответила Мари. — Идите сейчас же домой.
Дружески махнув ему рукой, девушка переключила рычаг скорости, машина рванулась вперед, и в зеркальце Мари увидела Сент-Роза, все еще неподвижно стоявшего на краю тротуара и смотревшего ей вслед.
8
Дверь Сент-Розу открыла сама София — Джакомо задержался в прачечной, где вместе с женой занимался стиркой. Войдя в гостиную, Сент-Роз увидел Луиджи, собиравшегося ехать на работу. Как всегда, взгляд хищной птицы. Луиджи учтиво ответил на приветствие Сент-Роза и спросил, удалось ли ему что-нибудь сделать для подготовки побега.
— Думаю, что смогу уехать на будущей неделе. Пора.
— А вам, я вижу, не терпится?
— Разве это не в порядке вещей?
— Мне думается, для вас это вопрос чести.
В этой фразе Сент-Розу (возможно, из-за переполнявшего его чувства вины) почудилась некая задняя мысль, и он, смутившись, предпочел не продолжать разговор. Пока он поднимался по лестнице, ведущей на последний этаж, он чувствовал спиной взгляд Луиджи; ощущение было до того тягостное, что он уже на первой площадке обернулся. Луиджи стоял под люстрой, опустив руки, и действительно очень серьезно смотрел на него. У Сент-Роза екнуло сердце, и он ускорил шаг. Войдя в комнату, он подумал: «Совесть у меня нечиста, потому я так реагирую на самые обычные его жесты, на самые безобидные замечания. Надо держаться поосторожней». Эта мысль пришла ему в голову внезапно, ведь с того времени, как он уехал к Филанджери, он почти не вспоминал Сандру. Сменив ботинки на домашнюю обувь, чтобы дать отдых отекшей от усталости правой ноге, Сент-Роз лег и стал думать о положении, в которое попал Филанджери. Если Тавера действительно на него донес, а Мари не без основания опасалась этого, что тут можно предпринять? Уставившись в потолок, Сент-Роз пытался восстановить в памяти свое собственное поведение, припомнить разговоры, которые он вел то с тем, то с другим. Из-за того, что он уже отвык от алкоголя — впрочем, он и всегда пил очень мало, — вчера после каких-нибудь двух бокалов у него зашумело в голове; он припомнил, что овладел собой благодаря Мари в тот момент, когда захмелел и уже становился опасно разговорчивым. Он вспомнил и то, каким тоном Мари его упрекнула, и невольно с волнением подумал о ней. Так что же? Сент-Роз не видел во всем этом ничего опасного для Филанджери, хотя и понимал, что такой злобный человек, как Тавера, всегда может навлечь на старика неприятности. В теперешних обстоятельствах это удовольствие было доступно всякому, кто хорошо устроился. Он вспомнил также, что снова увидит Мари, позвонит ей в течение дня, и мысль об этом опьянила Сент-Роза. Мари вызывала у него жгучее любопытство. Хотелось знать, кто ее родители, как прошло ее детство, где она бывала, о чем думает, чему радуется, чего желает. Его влекло к ней все сильнее, и преодолеть это влечение, подавить его Сент-Роз был не в силах. Он вспомнил, как во время танца тесно прижал ее к себе, и пылающие волны, нахлынув, обожгли своим пламенем все его тело. В этот момент кто-то постучал в дверь, и Сент-Роз, поглощенный своей грезой, едва не крикнул: «Мари!» Но это была Сандра, которая пришла за новостями, а он даже не слышал, как она поднималась. Конечно, ей хотелось воспользоваться отсутствием мужа и тем, что София занята очередной стиркой. Сандра тут же стала расстегивать рубашку Сент-Роза, кончиками пальцев ласково погладила его грудь, улыбнулась и все смотрела на него, не отводя глаз. Он молча обнял ее за талию и повел к постели.
— Ну, как ваши дела? — спросила она своим чуть хриплым голосом, имевшим над ним странную власть.
Падавший в окно утренний свет освещал сбоку ее острую лисью мордочку с большими влажными глазами.
— Через несколько дней я уеду, — ответил Сент-Роз. — За мной должны прийти.
— Сюда?
— Да.
— Бог ты мой, — воскликнула она, как бы смеясь над собой, — на этот раз я действительно влюбилась, а времени, чтоб быть счастливой, нет!
Гладко причесанные волосы и длинный муаровый халат делали ее похожей на актрису в пьесе елизаветинской эпохи, и впечатление это еще усиливалось свойственной ей театральной манерой говорить и даже этой фразой, более похожей на заученную реплику, чем на возглас, вырвавшийся из глубины сердца.
Она высвободилась из объятий Сент-Роза и медленно ходила по комнате, наполнившейся с ее приходом каким-то свежим и юным ароматом. И где только, черт возьми, удается ей раздобывать столь редкие духи? Когда она находилась в более освещенной части комнаты, глаза ее становились удивительно красивыми. Сандра задержалась у окна с изнемогающим и томным видом, и он невольно воскликнул:
— Как вы хороши!
И эта фраза, та же — он сразу об этом подумал, — которую всего час назад он сказал Мари, показалась ему наполненной совсем иным смыслом, восхищением искренним, но неглубоким, не затрагивающим души, всего его существа, не вобравшим в себя того, что составляет основу жизни.
— Когда мне было лет семь, — сказала Сандра, поблагодарив его улыбкой, — умерла моя единственная сестра Амалия, и я слышала, как мама в отчаянии говорила друзьям, которые пришли ее утешить: «Бог похитил у меня самую лучшую и красивую, а мне оставил эту вот дурнушку». Дурнушка была я. — Она тихо засмеялась. — И потом мама по-прежнему открыто сожалела, что бог призвал к себе не меня, а Амалию, которая в ее глазах была совершенством. В двенадцать лет она определила меня в монастырский пансион, где на меня надели уродливую одежду, зимой приходилось носить темно-синюю юбку и кофту. Когда я возвращалась домой на каникулы, она, увидев меня, вздыхала и говорила: «Бедная моя девочка, до чего же природа тебя обделила».
Сандра замолкла, а потом спросила:
— Я еще не надоела вам своими рассказами?
— Продолжайте, пожалуйста, — ответил Сент-Роз.
— Годам к пятнадцати я стала поистине в тягость несчастным монахиням, занимавшимся моим воспитанием. Однажды даже закатила одной из них пощечину, после того как та, сочтя нескромной мою прическу, которую я отказалась изменить, взяла и растрепала мне волосы. Я была наказана по всем существующим в пансионе правилам, и моему отцу пришлось вмешаться, чтобы меня не исключили. А уж потом я сбежала оттуда, блуждала по городским окраинам, и вечером какой-то старый бродяга едва не изнасиловал меня в товарном вагоне, где я пыталась укрыться. Он был такой грязный, боже, какой он был грязный, с огромным кроваво-красным ртом, напоминавшим кусок сырого мяса. Я так испугалась, что решила вернуться обратно. А вот другая драма. «Душа у тебя так же уродлива, как и лицо», — повторяла моя мать. Она никогда не била меня, но ее упреки причиняли не меньшую боль, чем удары кнута. Решили побыстрей выдать меня замуж, и в восемнадцать лет я согласилась пойти за Луиджи, не любя его. В замужестве было то преимущество, что оно избавляло меня от моей ненавистной семьи, в которой я не знала ни тепла, ни ласки. Потом я превратилась в отчаянную кокетку, чтобы взять реванш за годы, когда мне приходилось носить такую уродливую дерюгу. Да, у меня были любовники и теперь есть. Но все это началось позже, когда случилась беда, в которой никто, никто не мог мне помочь.
