Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев
Новиков шагнул к Овчинникову, взял его за подбородок, очень медленно сказал:
– Мне прицелы твои не нужны, – и спросил без жалости: – Контужен?
– Вот здесь, – выговорил Овчинников, пистолетом потирал под изодранной пулями телогрейкой левую часть груди. – Вот здесь крыса грызет, лапками копошится, раздирает… много крови, крови… Я все сделал, все… Понимаешь, Дима?
Он назвал Новикова по имени.
– Нет, – неверяще ответил Новиков, – Не понимаю. Где люди? Где люди, лейтенант Овчинников?
Он не испытывал жалости к Овчинникову, как не испытывал жалости к себе; то, что порой разрешалось солдату, не разрешалось офицеру: до последней минуты не мог он согласиться, что Овчинников даже в состоянии полного разгрома ушел от орудий, оставив людей, которые жили еще…
– Так вон ка-ак, – опадающим голосом вдруг произнес Овчинников и вскинул глаза, в упор встретясь с безжалостным, непрощающим взглядом Новикова. – Вон ка-ак? Арестуешь? Под суд отдашь? На, бери! Я готов! Я на все готов! Я восемь танков сжег… а это не в счет! Не в сче-ет?..
С перекошенным лицом он бросил под ноги пистолет, рванул на себе офицерский пояс, пытаясь расстегнуть его, выкрикнул:
– Отдавай под суд!.. Отдавай!..
– Прекрати истерику! Встань! – тихо приказал Новиков, и, когда Овчинников, весь ослабнув, встал, растерянный, опустошенный бессмысленным взрывом ярости, он опять приказал: – Подыми пистолет. Вон за тем ровиком землянка. Даю тебе час. Приди в себя. Марш!
– Товарищ капитан, гляньте-ка, что это они? А? – послышался сзади голос Степанова.
– Что там?
Нежаркое осеннее солнце поднялось в скопившейся хмари над грядой Карпат. Жидкие косые полосы лились в котловину, гремевшую боем. Она светилась автоматными трассами, вспышками выстрелов, густым пламенем горевших танков. Столбы разрывов сплошной стеной вырастали и там, где была позиция Овчинникова, и там, на берегах озера, где наводили переправу немцы: вела огонь наша артиллерия из города. Смутные квадраты танков, обтекая минное поле, отходили к лесу, в ущелье. Они отходили, это было ясно Новикову: может быть, утро мешало им. И внезапно внизу, со стороны орудий Овчинникова, дважды мелькнуло горизонтальное пламя в направлении танков, и Новиков с дрогнувшим сердцем, не сомневаясь, что это стреляло какое-то еще живое орудие, быстро посмотрел на Овчинникова – землистая серость покрыла изуродованное тиком лицо лейтенанта.
– Горба-ачев?! – прошептал Овчинников. – Вернулся?
Он дикими глазами взглянул на Новикова и, тогда окончательно поняв все, гибко, по-кошачьи перескочил через бруствер, огромными, нечеловеческими скачками ринулся вниз по скату в сторону орудий; неистовыми крыльями бились по ветру, мотались прожженные полы его распахнутой телогрейки.
– Наза-ад! Наза-ад! – закричал Новиков, бросаясь к брустверу. – Наза-ад! Овчинников!
Овчинников, не обернувшись, в рост бежал уже по полю, правее пехотных траншей, падал, вставал и вновь огромными скачками бежал к орудиям.
Низкая автоматная очередь огненной струей полоснула по нему сбоку, затем спереди и слева, но он не изменил направления, даже головы не пригнул – видно было, как, цепляясь за кусты, карабкался по скату котловины к возвышенности, там в коричневом тумане темнели силуэты танков.
Он выбежал на возвышенность, на миг отчетливо видимый на голом месте, и тотчас из дыма, где шевелились перед минным полем танки, вылетел длинный огонь, другой огонь взорвался под ногами Овчинникова.
Он, сделав еще два шага, заваливаясь назад, упал на колени, замедленным жестом провел пистолетом по голове, будто приглаживая волосы, и плоско упал грудью на то самое место, огнем пыхнувшее под ногами, вытянул руки вперед. И неожиданно для Новикова, до физической боли стиснувшего зубы, распластанное тело Овчинникова задвигалось, извиваясь, поползло по возвышенности к кустам, к тому невидимому орудию, которое только что стреляло.
Двое людей в зеленом вышли на возвышенность, огляделись и, пригибаясь, зашагали к Овчинникову. Потом огненная точка коротко сверкнула в траве – это был выстрел из пистолета. Двое в зеленом одновременно легли. Один из них привстал, неприцельно послал очередь над головой Овчинникова, и тот снова бегло выстрелил три раза.
– У пулемета! – Новиков с бешенством спрыгнул в ровик, кинулся к ручному пулемету, за которым, горбато согнув спину, ждал разведчик, сжимая ложу.
Рванувшись к брустверу, упав на него грудью сбоку разведчика, Новиков крикнул:
– Видишь фрицев? Отсекай их! Кор-роткими! Давай!
– Живым хотят взять. Ясно… – сквозь зубы сказал разведчик, и плечо его задрожало, сотрясаемое очередями пулемета.
Фонтанчики пыли взбились, замельтешили левее и выше немцев, перешли, заплясали на узком пространстве, отделявшем Овчинникова от них. Крупные капли пота выступили, выдавились на медно-красном напрягшемся лице разведчика, диск кончился. Ударом выщелкнув его из зажимов, разведчик поспешно схватил новый диск, завозился с ним, никак не мог вставить в пулемет – потом с придыханием выговорил:
– А если убью лейтенанта?.. Товарищ капитан, если убью…
– А ну прочь, – шепотом крикнул Новиков, ударил по диску, припал к пулеметной ложе, почему-то горячей, мокрой, и выпустил две короткие очереди по отползавшим в кусты немцам и не поверил тому, что увидел.
Овчинников медленно, живуче встал, опираясь стволом пистолета о землю; встал, пошатываясь, в распахнутой телогрейке и, клоня голову, с пистолетом в опущенной руке, толчками пошел влево, к кустам, где было орудие. Двое немцев выскочили из травы наперерез ему. И телом своим, тяжело ступая, он загородил их. Немцы по нему не стреляли.
«Что с ним? Где он?» – скользнуло с обжигающей болью в сознании Новикова, сдернувшего палец со спускового крючка. И в ту минуту, поняв, почему не стреляли по Овчинникову немцы («Да, да, хотели взять живым, им нужен „язык“!»), он, еще не веря, что делает («Зачем? Я не имею права! Не имею!..»), нажал спусковой крючок – весь диск вылетел одной длинной строчкой.
Когда же он, придя в себя и как бы все видя через желтый песок, отпрянул от пулемета, ни немцев, ни Овчинникова около кустов не было. Никого не было…
Он неизвестно зачем посмотрел на ручные часы и так, глядя на них, опустился на дно окопа, возле безмолвно раскрывавшего рот связиста. Потом туманно увидел что-то отвратительно длинное, белесое, ползущее по рукаву связиста, никак не мог вспомнить, что это: «Мокрица?» – и хотел сказать, чтобы тот стряхнул ее, вызвал орудие Овчинникова, но лишь странный, захлебнувшийся звук вырвался из его горла.
Тогда он встал, шагнул к землянке, вырытой вплотную с огневой, перед входом обернулся ненужно, незащищенно, сказал с трудом:
– В горле что-то застряло… Воды бы… Орудие вызовите.
Когда минуты через две Новиков вышел из землянки, он казался спокойным, умытое лицо было бледным, заметно осунулось, снова сел к аппарату, взял трубку, которую, чудилось, испуганно протягивал ему связист, сказал хрипло:
