Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев
Сразу с нескольких сторон ударили по высоте танки. Вслед за этим короткие слепящие всполохи вертикально выметнулись откуда-то из лесу, правее ущелья: отрывисто, преодолевая железную одышку, заскрипели шестиствольные минометы.
Все будто расплавилось в треске, в грохоте, высота стонала, ломалась, дрожала, выгибалась, как живое тело, ровик сдвинуло в сторону. Чернота с ревом падала на него. Новиков и связист упали рядом на дно окопа, дно ныряло под ними, уши забило жаркой ватой, голову тяжко налило огнем. Раскаленный осколками воздух проносился над ними, опаляя волосы на затылке. И навязчиво, неотступно билась мысль о непрочности человеческой жизни: «Сейчас, вот сейчас…»
– Неужто конец, товарищ капитан? А?.. – не услышал, а угадал Новиков по серым губам Колокольчикова и увидел перед собой полные тоски и ужаса мальчишеские глаза. Этот ужас мерцал – мигали белые, в пыли, ресницы паренька.
И Новиков, оглушенный, туманно вспомнил ночь в роскошном особняке, майора Гулько, спящих солдат, Богатенкова, пришивающего крючок, и этого молоденького Колокольчикова, с неумелой нежностью обнимающего аппарат, и сонное бормотание о каком-то колодце: ему снились колодцы в конце войны…
И, подавляя жалость к той ночи, Новиков взял связиста за плечо, с силой потряс его, прокричал в хаосе грохота, накрывавшего ровик:
– Мне нужна связь с Овчинниковым! Понимаешь? Связь! Иначе нельзя! Понимаешь? Мне нужно знать обстановку!
– Я сейчас… я сейчас… глаза вот запорошило… – зашевелились губы связиста, мальчишеское лицо было серым от пыли, худеньким, незащищенным, он торопливо потер кулаком глаза и, часто мигая, стал на колени, хрупкий, тоненький. Рукавом стряхнул пыль на запасном аппарате, перекинул ремень через плечо, вздохнул, вроде всхлипнул, по-детски виновато сказал: – А матери у меня совсем нету… сестра у меня… Адрес в кармашке вот тут…
И, худенький, юный, неожиданно проворно, не глядя по сторонам, выпрыгнул из окопа и исчез, растаял, оставив после себя впечатление чего-то чистого, весенне-зеленого (глаза, что ли?), легко и невесомо выпрыгнувшего из ровика.
И спустя минуту, как только выпрыгнул он, исчез в горячей мгле разрывов, крутившихся по высоте, сквозь грохот, как в щелочку, прорезался писк, чудилось, живого существа – призывно зазуммерил телефонный аппарат. Новиков схватил засыпанную землей трубку, в ухо его пробился лихорадочно частивший голос:
– Я от третьего, я от четвертого, – и, мгновенно поняв, что это от третьего и четвертого орудия, то есть связь с Овчинниковым, он, не выпуская из рук трубки, вскочил в рост, желая сейчас одного – остановить Колокольчикова, рванулся к стене окопа.
– Колокольчиков! Наза-ад!.. Наза-ад!..
Но команду его заглушило пронзительно брызгающим визгом осколков, огненно скачущими разрывами мин, – ничего не было видно перед высотой, да и задавленный голос его не мог вернуть связиста. Новиков с мгновенной тяжестью в ногах присел подле аппарата, выдыхая в трубку:
– Овчинников? Овчинников? Да что же вы замолчали, дьяволы? Что замолчали? Отвечайте!
– Овчинникова нет, товарищ Второй, – зашелестел в мембране незнакомый голос. – Четвертое орудие погибло, и все там убитые. Нас окружили. У нас Сапрыкин раненый. Я, связист Гусев, раненый. Еще Лягалов раненый. А с нами санинструктор. Я связист Гусев…
– Где Овчинников? – закричал Новиков, едва разбирая в шумах звук потухающего голоса. – Овчинникова мне!..
– Овчинникова нет, к вам пробивается, а мы трое раненые – связист Гусев, сержант Сапрыкин и замковый Лягалов. И еще санинструктор с нами, – однотонно шелестел бредовый, слабеющий голос, – а снарядов, говорят, ничего нету… Пулемет один… Кончаю говорить… Я связист Гусев…
«Овчинникова нет, к вам пробивается!» Он ко мне пробивается? Один? Кто приказал ему оставить орудия? – соображал Новиков. – Где Овчинников?»
– Вы посмотрите, посмотрите, товарищ капитан, что творится перед пехотными траншеями… Наши бегут, никак?
«Кто это сказал? Разведчик, дежуривший у ручного пулемета? Да, это он – стоит в конце ровика, расставив локти на бруствере, смотрит туда…»
– Товарищ капитан, видите? Наши?..
И все же Новиков не верил, не мог поверить, что Овчинников отходил.
– Товарищ капитан, снаряды! Снаряды есть! Снаряды принесли! – прокричал Степанов, вваливаясь в окоп, размазывая пот на грязном лице. – Мы снаряды несли, так они по нас чесанули! Эх, жаль стереотрубу, – сказал он, поднял пробитую осколками, упавшую на землю стереотрубу и, бережно положив ее на бруствер, спросил: – Как вы без нее?
– К орудию снаряды! – скомандовал Новиков.
Глава седьмая
– Овчинников! Товарищ капитан! Овчинников!.. – метнулся за спиной испуганный крик.
В ту же секунду на скате высоты выросли трое людей, без шинелей и пилоток, держа автоматы наперевес, они бежали, карабкались слепыми толчками на высоту, – наверно, ни у кого уже не было сил. И Новиков увидел Овчинникова: в измазанной землей распахнутой телогрейке, с темным, искаженным лицом, волосы слиплись на лбу, он зло махал пистолетом, кричал задушенным голосом:
– Бего-ом! За мной!
И ненужная команда эта в нескольких метрах от орудия, и этот ненужно приказывающий голос Овчинникова остро и жарко опалили Новикова металлической горечью.
Они перескочили через бруствер, лейтенант Овчинников, Порохонько и Ремешков, задыхаясь, кашляя, ничего не могли выговорить, только поводили мутными глазами. Порохонько повалился на землю, кусая сухие, обметанные копотью губы, просипел:
– Пи-ить, братцы, воды!.. – и все искал взглядом флягу, не выпуская как бы прикипевший к ладоням раскаленный автомат. Ремешков сел на станину, не было на нем вещмешка, плечи ходили вверх, вниз, и он исступленно прижимал что-то под насквозь потной гимнастеркой, на выпукло-крепкой скуле кровоточила широкая ссадина, как от свежего удара железным. Он бормотал взахлеб:
– А Горбачев, Горбачев где? За нами шел он… прикрывал нас… Где он?
Лейтенант Овчинников не упал, не сел на землю, нетвердо стоял, пошатываясь на нетвердых ногах, обросшие за несколько часов щеки глубоко ввалились, сильная, мускулистая фигура его ссутулилась, и сухим, диким блеском горели глаза.
– Прицелы, – прохрипел он и, ткнув в грудь Ремешкова зажатым в пальцах пистолетом, подрубленно опустился на станину орудия, охватил голову руками.
– Орудие Ладьи с расчетом погибло. Танки… – негромко выговорил он, уставясь в землю налитыми болезненным блеском глазами. – Туча танков, бронетранспортеров… шли напролом, стеной… окружили нас… Расчет Сапрыкина стрелял до последнего… четверо убитых, трое раненых… там они… там, – повторил он и, зажмурясь так, что оттененные
