Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев
– Дамский «вальтер», – услышал он голос Лены. – Это действительно игрушка.
Он смутно слышал ее голос, как сквозь воду, и только остро и ревниво мелькнувшая в его сознании мысль о том, что она хорошо знала то, чего не знали другие женщины, что она холодна и недоступна из-за его нерешительности, отозвалась в нем нетерпеливой дрожью, в прерывистом шепоте его.
– Как гвоздь вошли в сердце, Леночка! Клещами не вытащишь. Я тебя никому не дам!..
И сильно, по-мужски опытно обнял ее, рука его, лаская, скользнула от плеч к тайно теплым, сжатым бедрам. Он так резко повернул ее к себе, так плотно прижал грудью, что она откинула голову, замотала головой. Он начал порывисто, колюче-жадно целовать ее холодный, сопротивляющийся рот, зубами стукаясь о стиснутые ее зубы.
– Леночка, Леночка…
Она упруго вырвалась, вскочила с перекошенным лицом, ударила изо всей силы его по виску, сказала страстно и зло:
– Дурак, глупец! Убирайся к черту! Иначе я не знаю, что сделаю!..
Он сидел оглушенный, гладя одеревеневшую щеку, потом неожиданно засмеялся удивленно, подставил лицо, дрогнули ноздри его крупного крючковатого носа.
– Еще… ударь… еще!.. Сильней ударь!
Она шагнула к нему:
– Да, ударю!
– Товарищ лейтенант, к телефону вас. Немедленно! – послышался робкий голос Лягалова, и оба одновременно увидели в посеревшем воздухе силуэт его головы над ровиком.
– Кто там? Лягалов? Подсматривали? – гневно спросил Овчинников. – Я спрашиваю, подсматривали?
– Никак нет, – сдерживая зевоту, ответил Лягалов. – Живот у меня. По нужде вышел. Комбат вас… А я на пост встану.
Овчинников до странности быстро потух, лишь колючий подозрительный блеск горел в зрачках. Он косо взглянул на белеющее лицо Лены и, ссутулив плечи, сказал:
– Можешь идти спать к разведчикам. Иди. Мы им в подметки не годимся. Покажи им класс.
И мягкими, щупающими шагами двинулся к ровику мимо Лягалова, вошел в душный, наполненный упоенным храпом блиндаж. Телефонист Гусев дремал в сонной полутьме и, все время сползая спиной по стене, усиленно разлеплял веки. Трубка лежала на его коленях. Овчинников схватил трубку, еще не вполне остыв, возбужденно проговорил:
– Второй у телефона!
– Почему не докладываете о проходе? – спросил голос Новикова. – С саперами связался?
– За мою жизнь беспокоишься? – произнес Овчинников, беспричинно злясь на этот спокойный голос Новикова (сидит себе в коттедже и водку пьет!). – Я приказ выполню! Отсюда драпать не собираюсь! За меня не беспокойся! Именно за меня!
– Если прохода не будет, отдам под суд! – тихо и внятно сказал Новиков. – Именно за тебя я не беспокоюсь.
– А-а, куда угодно! Хоть под суд, хоть к дьяволу!
Он сидел на нарах, сухолицый, с вислым носом, расставив мускулистые руки, самолюбиво сжав губы, – был похож на взъерошенную хищную птицу.
– Да для чего порох рассыпать? Схожу я к саперам, обойдется. Ложитесь, товарищ лейтенант, я потопаю потихоньку…
Только сейчас Овчинников заметил сержанта Сапрыкина. Наклонясь в углу над снарядным ящиком, он, добродушно улыбаясь, приклеивал к сильно потертому, помятому партбилету отставшую фотокарточку: крупное лицо, мягкое, задумчиво-домашнее, слегка серебрились виски при слабом свете плошки.
– Вот наказание, скажи на милость. Отклеивается, и никаких! От сырости или поту? В какой карман класть? Вот шелковую тряпочку от немецкого пороха достал. Годится?
Медлительно завернул партбилет в шелк, долго засовывал его в пришитый на тыльной стороне гимнастерки карман, потом поднялся, говоря покойно, степенно взвешивая слова:
– Пошел я, товарищ лейтенант. А вам бы отдохнуть.
Глава пятая
Командир дивизиона майор Гулько приехал на огневую Новикова к четвертому часу ночи.
Хлопая кнутом по узкому сапогу, осмотрел позицию; звеня шпорами, прошелся перед орудиями, здесь в раздумье постоял на высоте, вглядываясь в озеро левее нейтральной полосы, где в двухстах метрах от немцев были поставлены на огневые позиции орудия Овчинникова.
– Позиция дурная. Орудия как на ладони. Но лучшей нет. Как полагаете, капитан Новиков?
– Я полагаю, что немцы рядом, я приказал разговаривать шепотом. Вы же, товарищ майор, звените шпорами и разговариваете громко, как на свадьбе, – нестеснительно и прямо сказал Новиков. – Пулеметы уже пристреляли позицию.
Если в штабной землянке майор Гулько мог сидеть в присутствии офицеров в одной нательной рубахе, то в батареи он обычно приезжал по-уставному подтянутый, тщательно, до синевы выбритый, был весь крест-накрест перетянут новыми скрипучими ремнями, говорил громким голосом, с той командной интонацией, которую обычно подчеркивают интеллигентные люди на войне. Не раздражаясь, однако, на замечание Новикова, Гулько невозмутимо хлестнул кнутом по голенищу, сказал:
– Взводу Алешина отдайте приказ отдохнуть по-человечески. Пока спокойно. В этой самой респектабельной вилле. Заслужили. Пусть спят на мягких перинах, на постелях, на чистом белье.
– Я отдал уже приказ, – ответил Новиков. – Прошу в особняк.
…В их распоряжении было несколько часов. Сколько – они не знали.
Офицерам не спалось. Сидели на втором этаже особняка, плотно задернув шторы, из тонких хрустальных рюмок пили пахучий французский коньяк, много курили, мало закусывали – и не пьянели.
Дым слоями шевелился над зеленым абажуром керосиновой лампы. Тепло было. На кожаных диванах, на расстеленных по всему полу коврах храпели утомленные за ночь солдаты; в кресле, припав к журнальному столику, ласково обняв телефонный аппарат, спал, скошенный усталостью, связист Колокольчиков, сладко чмокал губами, терся щекой о трубку, бормотал во сне:
– А ты к колодцу сходи… к колодцу…
Заряжающий Богатенков, недавно сменившийся с поста у орудий, полулежа на ковре, сосредоточенно пришивал крючок к шинели, изредка поглядывал на Колокольчикова с нежностью. Богатенков темноволос, атлетически сложен, движения больших его рук уверенны, лицо, покрытое ровной смуглотой, красиво.
– Бывает же, товарищ капитан, – сказал он, обращаясь к Новикову. – В госпитале два месяца лежал – бомбежки снились, здесь, на передовой, – полынь, степь на зорьке, терриконики снятся, лампочки в забое. Проснешься – будто гудок на шахту. А к Колокольчикову вон… колодцы привязались.
– Ложитесь, – сказал Новиков. – Не теряйте минуты.
Майор Гулько, перекатывая сигарету во рту, брезгливо морщась от дыма, перелистывал прокуренными пальцами толстую иллюстрированную книгу, лежавшую на столе, не без отвращения говорил:
– Разгул цинизма в степени эн плюс единица. Кровь, смерть, улыбки возле могил. Разрушение. «Фотографии России»… Книга для немецких офицеров. Петин! – позвал он. – Эту сволочь – в уборную, в сортир! В сортир! – заключил он и, сердясь, швырнул книгу сонно разомлевшему в кресле ординарцу.
Петин вздрогнул, стряхнул дремотное оцепенение, тоже полистал, пощупал книгу и во всю ширину лица заулыбался:
– Куда ее,
