Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев
– Вы чи не вы приказали, товарищ капитан? Может, разведка?..
Новиков сделал вид, что не понял намека:
– Приказ отдал я. Пора научиться жить на войне с относительным удобством. – И пошутил без улыбки: – Скоро будем спать на чистых простынях, я вам обещаю.
Порохонько протиснулся к землянке, свалил со спины ворох и понимающе, сурово даже, уставился в темноту, поглотившую комбата. Первым признаком надвигавшегося боя (он знал это) была странная спокойная веселость Новикова.
Была полная предрассветная тишина. Немцы молчали.
За полчаса до рассвета Овчинникову доложили, что все готово.
Овчинников, разбуженный сержантом Сапрыкиным, некоторое время лежал на соломе в блиндаже, окутанный мутной дремотой, как паутиной, а когда сел, заболели мускулы поясницы, спросил не окрепшим после сна голосом:
– А второе орудие? Доложили о готовности?
– Нет еще.
В землянку входили истомленные солдаты с землистыми лицами, щурились на свет. На снарядном ящике в тепло-сыром воздухе неподвижными фиолетовыми огнями горели немецкие плошки. Дымились котелки, стояла огромная бутыль красного вина. Телефонист Гусев, наклоняя стриженую голову, ложкой носил из котелка к губам горячую пшенную кашу, дул, обжигаясь, на ложку.
Сержант Сапрыкин резал буханку черного хлеба, прижав ее к груди, не соразмеряя силу, так нажимал на нож, – казалось, полоснет себя острием. Хозяйственно раскладывая крупные ломти на ящике, посоветовал с домовитым покоем в голосе:
– Поужинайте, товарищ лейтенант. С вином. Капитан Новиков прислал. Садитесь, ребятки.
– Есть не хочу.
Овчинников налил из бутылки полную кружку вязкого на вид вина, жадно выпил терпкую спиртовую жидкость, брезгливо передернулся:
– Фу, дьявол, дрянь какая! Повидло прислал! А ну, Гусев, командира второго орудия старшего сержанта Ладью!
Гусев вытер поспешно губы – он, будто ребенок, измазал их пшенной кашей, – сорвал трубку с аппарата, подул в нее, как на ложку, заговорил баском:
– Ладью, давайте Ладью… Спите? А нам неясно, что вы делаете. – И, недоуменно пожав плечами, протянул трубку Овчинникову. – Он… музыку какую-то слушает… С ума посошли.
– Какая еще музыка у тебя, Ладья? – лениво спросил Овчинников, услышав по проводу близкий голос командира второго орудия. – Трофеи, может, виноваты? Как у вас? А если все в порядке, докладывать надо. Что за музыка? Какая? Где?
Он ловко застегнул шинель на плотно слитой из мускулов, чуть сутуловатой фигуре, спросил тоном приказа:
– Лена у орудия? – И, не ожидая ответа, вышел из блиндажа.
Был тот кристально тихий час ночи, когда переместились звезды в позеленевшем небе, прозрачно поредел воздух над безмолвной землей и особой, острой зябкостью влажного рассвета несло от темной травы на бруствере, от стен ходов сообщения, от мокро блестевших лопат в ровике.
Поеживаясь на сырости, Овчинников мягкими шагами подошел к орудию, оттуда донесся негромкий разговор, у станины неясно чернел силуэт часового: по неуклюжей позе он узнал Лягалова. Рядом на снарядном ящике сидела Лена, на ее плечи была накинута плащ-палатка. Лягалов говорил, вздыхая, голос звучал сонно, ласково:
– Не женское это дело – война. Какое там! Мужчину убьют – это туда-сюда, его дело. А женщина – у ней другие горизонты. У меня тоже старшая дочь, Елизавета. Тоже, извиняюсь, фыркальщица, студентка… Парни за ней табунами ходили на Кубани-то. А разве могу я головой представить, что она вот тут бы, как вы, сидела? Не могу! Нет, не могу! Двести бы раз вместо нее согласился воевать! А вы откуда сами-то? Учились где? Школьница небось?
– Я из Ленинграда, училась в медицинском институте. Вы сказали – фыркальщица? – спросила Лена. – А что это значит?
– Да такая, если что – фырк. И пошла… Я не говорю про вас.
Лена засмеялась тихим смехом, охотно засмеялся и Лягалов, поглаживая на коленях большой крестьянской рукой автомат, точно лаская его, спросил:
– А родители как у вас?
– Я одна, – сказала Лена. – Нет, лучше один раз воевать, но навсегда. Я раньше представляла фашизм только по газетам. Потом увидела сама. Нет, с ними должны воевать не только мужчины, но и женщины, и дети. Один раз и навсегда! Иначе нельзя жить.
Замолчали.
– Лягалов! – строго позвал Овчинников и бесшумно подошел к ним. – Идите отдыхайте! Я побуду здесь. Леночка, мне поговорить с вами необходимо.
Лягалов в нерешительности потоптался, с неуклюжей покорностью заковылял от орудия, растерянно взглядывая на недвижную фигуру Лены, затем исчез в ровике. Подождав немного, Овчинников сел на ящик, почти касаясь ее плеча, вынул из кармана кожаный трофейный портсигар, предложил, игриво улыбаясь:
– Покурим, а, Леночка? В рукав…
– Не курю.
– Та-ак… Значит, мило шутили надо мной? Что ж, очень приятно, можно сказать, – проговорил он по-прежнему игриво-простодушно, однако, казалось, не без усилия владея голосом, и спросил еще: – Может, перед комбатом форсили?
Она сидела невнимательная, едва заметно хмуря брови, сказала:
– Ничего не слышите? – и повернулась к озерцу. – Послушайте. Что там у них?
– А именно? – не понял Овчинников.
Низко и свинцово, подступая из темноты, блестел край озера. Серая, застывшая по-осеннему, затянутая туманцем вода не отражала высоких звезд, кусты на берегу, откуда всю ночь стреляли пулеметы, стояли затаенно. Тишина рассвета осторожно прижалась к холодеющей воде озера. И тотчас Овчинников с тревогой и недоверием услышал, как сквозь узкую щель, нежные, звенящие звуки саксофонов, дробный грохот барабанных палочек, сентиментально-сладкий женский голос пел о чем-то томительно-незнакомом. Внезапно появилось такое чувство, будто там, за озером, приемник немцев поймал случайную, с другой планеты, музыку (которую слышали и возле орудия старшего сержанта Ладьи). И сразу возникшее у Овчинникова подозрение о том, что у немцев в эти самые крепкие часы сна не спали, неспокойно насторожило его.
Он сидел несколько минут, прислушиваясь. Слева, очень далеко, за ущельем, в горах, слабо тронули тишину пулеметные очереди, витиеватым узором вплелись автоматные строчки, кругло ударили танковые выстрелы, и все смолкло. В той стороне четвертые сутки шел бой в районе Ривн. Здесь смолк и патефон у немцев. Безмолвие лежало везде.
– Что вы, Леночка? – сказал Овчинников небрежно. – Обыкновенная обстановка. Вам-то что за забота? Серьезно обещаю вам – прекрасные духи достану. Встречались – не брал. А вот эту штучку взял. Хороша? Хотите подарю?
Он вынул из кармана нагретый теплом тела, игрушечно отливающий перламутром рукоятки маленький, изящный пистолет, подбросил его, поймал в воздухе.
– Немка военная какая-то носила. Даже себя убить, должно быть, невозможно. И ранить нельзя, а так вещь, вроде игрушки. У вас оружия нет, возьмите…
– Ну-ка покажите.
Лена легко скинула зашуршавшую
