Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев
– Кто идет? Осторожней! – и сейчас же заметил справа, вблизи кустов, темнеющее пятно.
Он подошел… Темное пятно справа оказалось разбитой, без передних колес повозкой, рядом возвышался труп убитой лошади. Лена стояла на коленях, перевязывала тихо стонущего Сужикова, торопливо накладывала бинт.
– Сейчас, сейчас, – говорила Лена убеждающим шепотом. – Ну, еще немножко…
– Сильно его? – спросил Новиков, наклоняясь.
Она сказала злым голосом:
– Зачем вы здесь? Одного мало, да?
– Сужиков! – позвал Новиков и опустился на корточки около раненого. – Что же ты, а? В конце войны… С Киева вместе шли…
Сужиков, пожилой солдат, воевавший в его батарее с форсирования Днепра, лежал, запрокинув голову, напряженно округленные глаза глядели в небо; обросшее лицо было серо, узко, он с усилием перевел взгляд, узнал Новикова, губы беспомощно зашевелились:
– Случайно… Разве знал?.. Вот обидно, – и крупные слезы медленно потекли по его щекам. – Обидно, обидно, – сквозь клокочущий звук в горле повторял он.
Нет, Сужиков не говорил о смерти, но Новиков понял, что война для него кончилась раньше, чем должна была кончиться, и горько кольнуло ощущение несправедливости.
– Не отчаивайтесь, Сужиков, не надо, – заговорила Лена поспешно и ласково, промокая бинтом слезы, застрявшие в щетине его щек. – Вы будете жить, Сужиков… Боль пройдет, еще немножко…
Новиков терпеть не мог тех ложных слов, какие говорят медсестры умирающим, и, испытывая неловкость огрубевшего к горю человека, подумал, что он не хотел бы, чтобы его ласково обманывали перед смертью, если суждено умереть: от этой последней ласки жизни не становилось легче.
– Не стоит его успокаивать. Он все понимает. Прощай, Сужиков. Я тебя не забуду, – сказал он и легонько сжал худое плечо солдата. Встал и, уловив снизу слабый голос Сужикова: «Спасибо, товарищ капитан», – почувствовал острое неудобство этой необъяснимой благодарности. «Вот еще один…»
Минут через десять прибыла санитарная повозка из медсанбата, и Сужикова увезли.
Они шли рядом, Новиков и Лева, молчали. Она повернулась к нему, почти касаясь его грудью, быстро заговорила:
– Я бы одна отправила его! Зачем пришли? Хотите геройски погибнуть на мине? Кто вас звал? Это мое дело!
– Это мой солдат, – ответил Новиков. – Идемте к Овчинникову. Только осторожней, не петляйте по минам, шагайте рядом со мной. У меня, кажется, больше опыта. – И добавил: – Кстати, вам шоколад от Алешина.
– Какой шоколад? О чем вы? Здесь не детский сад.
Влажный блеск засветился в ее глазах, и он увидел, как то ли презрительно и ненавидяще, то ли жалко и беспомощно, как сейчас у Сужикова, задрожали ее губы. И она резко пошла вперед, по котловине, к озеру.
Новиков догнал и остановил ее:
– Я сказал вам: идите рядом со мной. Недоставало мне еще одного раненого. Слышите?
Она не ответила.
Глава четвертая
Два орудия – взвод лейтенанта Овчинникова – были выдвинуты в сторону ничьей земли на двести метров от высоты, где стоял взвод младшего лейтенанта Алешина.
Расчеты Овчинникова, вгрызаясь в твердый грунт, окапывались в полном молчании – команды отдавались шепотом, люди работали, сдерживая удары кирок, стараясь не скрипеть лопатами.
При сильных порывах ветра, налетавшего с озера, доносились тревожные голоса немцев в боевом охранении, звон пустых гильз, по которым, видимо, ходили они в своих окопах. Расчеты, замирая, не выпуская лопат из рук, ожидали взлета ракет, близкого стука пулемета, – порой, казалось, слышно было, как немцем-пулеметчиком продергивалась железная лента.
Лейтенант Овчинников, еще не остывший после слепого прорыва орудий через минное поле, полулежал на свежем бруствере огневой позиции, жадно курил в рукав шинели, командовал шепотом:
– А ну, шевелись, шевелись! Лягалов, не спать! С лопатой обнимаетесь? Или жинку вспомнили?
Он видел, как маслянисто светились во тьме белые спины раздевшихся до пояса солдат, запах крепкого пота доходил до него.
– О чем задумались, Лягалов? – опять спросил он, зорким кошачьим зрением следя за работой, и нетерпеливо приподнялся на бруствере. – Чего размечтались? Жить надоело? Действуйте, говорят!
Замковый Лягалов, солдат уже в годах, с некрасивыми толстыми губами, в постоянно сбитой поперек головы пилотке, стоял, обняв лопату, держась за оттянутый подсумком ремень, бормотал усталым голосом:
– Передохну, товарищ лейтенант, маленько. Резь в животе. После немецких консервов… Я маленько…
– Вот, хрен его расчеши! – захихикал насмешливо-злой наводчик Порохонько, светлея в потемках тонким безволосым телом. – Графиню он польскую вспомнил, любовницу. Тут в замке одном… Як на марше зашли напиться в замок, бачим: графиня, руки белые, в кольцах… Шмяк на колени перед Лягаловым: «Я такая-сякая, капиталистка, туда-сюда, и от любви умираю, возьмите в жены, советской жолнеж, ум-мираю от сердца…»
– Отчепись, – смущенно и протяжно попросил Лягалов, по-прежнему держась за ремень. – Знобит меня, товарищ лейтенант… Разрешите? – И, потоптавшись неловко, полез с неуклюжестью пожилого человека наверх, осыпая ботинками землю, оглядываясь в сторону боевого охранения немцев.
– Насовсем убьет, гляди, – заметил Порохонько язвительно и поплевал на ладони. – Графиню сиротой оставишь!
Сержант Сапрыкин, тяжко посапывая, ожесточенно долбя грунт, с укором сказал:
– Ну, чего прилип к человеку? Изводишь дружка ни с того ни с сего. Язык у тебя, Порохонько, болтает, а голова не соображает. – И миролюбиво вздохнул: – Верно, с животом у него неладно, товарищ лейтенант. Перехватил консервов. Это бывает.
– У плохого солдата перед боем всегда понос! – беззлобно ответил Овчинников, вмял окурок в землю, стал снимать шинель. – До рассвета не окопаемся – все мертвецы. До всех дошло?
Сапрыкин негромко сказал:
– Отсель недалеко чехи, соседи наши, окапываются. Ребята хорошие. Давеча с одним разговаривал. Партизаны, говорит, восстание в Чехословакии подняли, наших ждут. Веселое время идет, ребятки! А ну нажимай, пота не жалей, все окупится!
– Это что – для агитации, парторг? Или так, для приподнятия духа? – едко засмеялся Порохонько.
– Мне тебя агитировать – дороже чихнуть, орудийный банник ты! – ответил Сапрыкин добродушно. – У тебя свой ум есть: раскидывай да уши востри куда полагается.
– Нажима-ай! – хрипло скомандовал Овчинников. – Разговоры прекратить! Жми!
Оставшись в гимнастерке, Овчинников с хеканьем вдавил сапогом лезвие лопаты в твердый грунт, сильным рывком отбросил землю на бруствер. Солдаты замолчали. То, что лейтенант взялся сам за работу, вдруг вызвало у всех обостренно-тревожное чувство. Все копали в напряженном безмолвии, обливаясь разъедавшим тело потом.
Раз Сапрыкин, не рассчитав силу, со звоном ударил киркой по камню, и тут же раздались частые хлопки у немцев. Кроваво-красные ракеты встали, развернулись в небе, залили обнажающим светом край озера, поле вокруг. И люди на огневой позиции увидели друг друга, повернутые в одну сторону головы, розовые отблески в зрачках.
– Ложи-ись! – неистовым шепотом скомандовал Овчинников.
