Аурел Михале - Августовский рассвет (сборник)
В тот день, войдя в укрытие лейтенанта, Андрей Чуря наткнулся на майора.
Майор был в хорошем расположении духа и даже пошутил:
— Ну, ты все переживаешь из-за этого негодяя? Как его звали?
— Сфат Ион, господин майор.
— Имя-то какое любопытное!
Покинув укрытие лейтенанта, Андрей Чуря отправился искать Гиду Кэшару. Хотя ни майор, ни лейтенант не придавали никакого значения бегству Сфата, Андрей Чуря не мог смириться с мыслью, что кто-то убежал к немцам под носом часовых и никто из них ничего не заметил. Тем более что Сфат недавно на фронте и не имел достаточного опыта, чтобы провести часовых.
Фактически он провел только одного из них, а именно часового из отделения Чури. Ведь трудно было предположить, что Сфат рискнул переходить в другом месте. А в этом случае, выходит, он провел Гицу Кэшару, потому что в ту ночь именно он был часовым.
Чуря уже говорил с Гицей Кэшару по поводу дезертирства Сфата, но ни к какому выводу они не пришли. Кэшару, с одной стороны, твердо и громко заявлял, что не сомкнул глаз ни на минуту, а с другой — не исключал возможности, что Сфат мог проскользнуть так, что он его не заметил.
Поэтому, выйдя от лейтенанта — да к тому же и майор напомнил ему о Сфате, — Чуря направился искать Гицу Кэшару. Он нашел его разговаривающим с одним из солдат на дне окопа. Чуря позвал Гицу в свой окоп и, будто случайно, завел разговор о Сфате.
Только на этот раз поведение Гицы Кэшару удивило и вместе с тем обеспокоило его.
— Аи, Гица, Гица! Я не понимаю, как это подлец Сфат сумел пройти незаметно…
— Как видишь, сумел! — быстро и холодно ответил Гица Кэшару.
— Ловок, черт! А ты тоже часовой!.. Под носом у тебя прошел, а ты и не учуял.
— Ну и что?
— Как это ну и что?
— А то, что мы дураки, нас кормят обещаниями. Вот люди и бегут.
— Как ты можешь так говорить, Гица? За одни эти слова тебя следует расстрелять.
Но Гица Кэшару раскричался:
— Ну и что? Будто кто из нас уцелеет! Ни один не спасется!..
— Что случилось с тобой, Гица? Я тебя не узнаю. Э, парень, ты говоришь так, будто тебя по голове стукнули. Скажи лучше, кто это тебя заворожил?
— Оставь меня в покое, неня Андрей, никто меня не заворожил. Просто хватит с меня войны.
— А что с гитлеровцами будем делать?
— А я знаю? Пусть и другие повоюют. С меня хватит. Мы здесь умираем, а дома…
— Что дома?
— Ладно уж, сам знаешь!
— Не знаю! Просвети и меня.
— Будто ты не знаешь, что никто и не думает дать нам землю.
— Э, Гица! Я тебя считал крепким дубом, а ты, как тонкий тополь, качаешься на ветру. С такими, как ты, разве удастся нам избавиться от капиталистов и помещиков?
— Оставь меня, неня Андрей, я вроде разобрался, что к чему! — С этими словами он вышел из окопа и отправился спать.
Андрей Чуря не удерживал Гицу. Теперь он понял, что его люди подпали под чье-то дурное влияние. Впрочем, это и не удивительно. Вражеская пропаганда всеми путями пыталась посеять сомнение в душах людей, толкнуть их на дезертирство. По поводу событий в мире, и особенно в связи с событиями в самой стране, ходили самые нелепые слухи. Все эти клеветнические слухи чаще всего доходили до Чури от солдат взвода, которые спрашивали у него, где правда и где ложь. Люди верили ему, внимательно слушали, и ему всегда удавалось убедить их в абсурдности слухов.
Но на этот раз чье-то влияние оказалось сильнее. Люди отдалились от него, смотрели на него с недоверием. Даже Кэшару выказал враждебность по отношению к нему.
«Проклятие! — выругался про себя Андрей. — Какую они еще ложь придумали?»
Он опять закурил. Сверчок замолчал. Где-то слева раздался выстрел, всего лишь один, а затем снова установилась тишина. Только откуда-то сзади слышался едва угадывающийся скрип повозок. Затянувшись несколько раз, Андрей растер окурок ботинком. Он был взбешен и обеспокоен. Взбешен из-за Кэшару, который все-таки поддался черт знает каким слухам. Но объяснить причину своего беспокойства Чуря не мог. Его охватило какое-то неясное предчувствие опасности.
«Что это со мной? Можно подумать, что я начинаю поддаваться страху».
Разозлившись на самого себя, он перекинул через плечо автомат и вылез из окопа.
Стояла темная ночь. Луна еще не взошла. Люди в окопах спали или только пытались заснуть. Неслышными шагами Андрей направился в сторону позиции ручного пулемета. За пулеметом громко храпел лучший пулеметчик взвода Стан.
Андрей Чуря сделал несколько шагов в сторону часового с намерением проверить, не заснул ли и тот. После разговора с Кэшару он понял, что проверять часовых просто необходимо. Ему представлялся очень серьезным тот факт, что даже Кэшару оправдывал дезертирство Сфата. Если дело обстоит так, то не исключено, что и в эту или в последующие ночи кто-нибудь последует за Сфатом.
Казалось нормальным пойти и поделиться своими опасениями с командиром взвода. Но Чуря не мог на это решиться и направился проверить часовых.
* * *Лейтенант Сильвиу Бобоча пытался заснуть. Он лежал на соломенной подстилке, заложив руки за голову и закрыв глаза. Солому ему достал его ординарец, солдат Марин. Он же устроил ему и укрытие: перекрыл жердями глубокую прямоугольную яму, поверх набросал слой земли. Против тяжелых снарядов укрытие не стоило и ломаного гроша, но мину среднего калибра оно могло выдержать.
Ординарец работал над укрытием целую ночь. Сейчас он спал лицом вверх в другом углу укрытия. Время от времени он начинал храпеть, потом, будто испугавшись, что храп может не понравиться лейтенанту, резко обрывал его, но через мгновение храп возобновлялся с новой силой.
Лейтенант Бобоча никак не мог заснуть, хотя голова у него была тяжелой, как после попойки. Воздух в укрытии был спертым и зловонным.
«Немытое мужичье! Ноги у них воняют, и от них самих пахнет. Эти мужланы не мылись с тех пор, как поп сунул их в купель!»
Он и сам уже давненько не мылся, но не допускал мысли, что и его ноги могут пахнуть, как у Марина. Если он и не мылся давно, то это только потому, что не имел возможности. А этот Марин не стал бы мыться, даже если бы представилась такая возможность. Будто он не знает! Даже его домашние, уже после того как их семья стала зажиточной, боялись мыла как огня. Чего же тогда требовать от такой деревенщины, как Марин? У Иляны, сестры Сильвиу, пока ее не отдали в пансион святой Марии, разве не кишели вшами косы цвета спелой ржи?
Лейтенант Бобоча закурил, разозленный тем, что в голову приходят именно такие воспоминания. Тем временем Марин снова захрапел вовсю.
«Как может спать этот дьявол, будто ему ни до чего нет дела?»
Охваченный яростью, лейтенант хотел встать и ударить Марина носком ботинка под ребро, однако вовремя сдержался.
«Нет, не пришло время. Надо иметь терпение. Господи, с каким удовольствием я отколотил бы этого вонючего мужлана…»
Во рту у него был привкус золы. Бобоча поднес ко рту фляжку с ромом и сделал несколько глотков.
…И снова он увидел сестру Иляну, жалующуюся, что никак не может избавиться от вшей.
Ну и пройдоха девка эта Иляна! Уж как ей это удалось, но подцепила она себе настоящего барина, младшего сына Стэнчешти. Стариков отправила в город. Землю продать ему не позволила, а напротив, подбила, чтобы еще подкупил. Таким образом она получила именьице в две сотни гектаров. Она же подала идею построить красавицу усадьбу и нашла себе управляющего.
Летом, когда они все приезжали в село, женщинам села трудно было поверить, что эта нарядная и намалеванная госпожа, которая молодеет, вместо того чтобы стареть, та самая Иляна, дочь бывшего кулака Никулая Бобочи, а теперь жена помещика Стэнчешти.
— Ну что скажешь про дочку Никулая? Будто мать родная выродила ее барыней.
— Может, и выродила, как знать? Ведь слава о красоте ее матери обошла всю округу. А какая злющая она была! Боже избави!
— А про Никулая что скажешь? Можно подумать, что никогда в жизни от него не несло овечьим тулупом. Так, смотришь, завтра и депутатом заделается.
— Бери выше, министром! Будто нам от этого легче! Они друг друга делают депутатами и министрами. Помогают один другому, потому что только таким путем могут давить на нас и драть с нас по семь шкур. Чтоб они сгорели, чтоб земля их не носила!
Он, Сильвиу Бобоча, узнавал, что говорят люди об их семье, подслушивая болтовню слуг или подкупая конфетами кого-нибудь из своих сверстников.
С раннего детства у него были две страсти: сладости и болезненное любопытство. То, что ему удавалось выведать, он держал при себе, никому не передавал услышанное и не питал вражды к тем, кто плохо говорил о его родителях. Его удовлетворял сам факт, что ему удалось узнать. Никто не мог превзойти его в умении подслушивать у дверей или незаметно подкрадываться к людям, чтобы послушать, о чем они говорят, а потом так же незаметно исчезать. Он всегда мог вытянуть из других то, что его интересовало.
