Марин Ионице - На крутом перевале (сборник)

На крутом перевале (сборник)

Марин Ионице — Солдат как солдат

Аурел Михале — Рассказы

Марин Ионице

Солдат как солдат

Роман

Упираешь автомат в плечо, затаиваешь дыхание, определяешь линию прицеливания, сначала снимаешь предохранитель, а потом стреляешь не моргая.

Да, это я хорошо помню. Стреляют именно так: не моргая и затаив дыхание.

Цельтесь тщательнее и спускайте курки!

«Кап-кап-кап» — капает жидкость из капельницы.

— … Травма грудной клетки… Ребра с третьего по девятое… Ожог… степени… Ему прописано… Больной не жалуется на боли… Сохраняется субфебрильная температура 37,2–37,4…

Ясно, что речь может идти только обо мне…

— Откуда ты, парень?

— Солдат…

— Ну хорошо, а в армию ты откуда пришел?

Я мог бы назвать любой пришедший мне на ум город — Калафат, Меджидию, Пашкань, Залэу.

В действительности заведующего отделением интересует не мой родной город — он только следит за моей реакцией. Но мне не до шуток. Откуда я?

И в самом деле, кто я, черт побери, и откуда?

О моем существовании мне напомнили слова, сказанные ассистенткой, когда меня перевозили в палату из отделения реанимации:

— Позаботься о нем. Солдат должен проснуться. Будь рядом с ним, когда он придет в себя.

— Вы уверены, что он проснется?

— Более чем уверена. Его счастье, что не пострадала та сторона груди, где сердце.

Мое счастье… Оказывается, я счастливый человек. Но кто все-таки я?

Прошлое мое осталось там, за воротами казармы. Я сделал все, что в моих силах, чтобы избавиться от него. А теперь? Теперь вынь да положь его!

Перестала капать жидкость из капельницы. Вошла сестра. Вытащила иглу, протерла место укола спиртом.

— Чувствуешь себя лучше?

Я сделал знак, что да, то есть намного лучше.

— Сейчас тебе надо отдохнуть немного. Попробуй отдохнуть.

Отдохнуть… От чего?

… Мой родной город. Город моего детства. А был ли он? Смутно, из глубины памяти, выплывает большая улица с белыми домами, экспроприированными у богачей, маленькими крестьянскими домиками, тоже белыми. Деревья… Они росли здесь почему-то чахлыми.

Откуда бы вы ни въезжали в город, перед вами возникало нагромождение домов, побеленных известью. Иногда этот город моего далекого детства казался таким близким, что только протяни руку — и дотронешься до него. Но ты идешь и идешь, а город растворяется, словно мираж в пустыне. В другой раз он казался тебе таким далеким, что понадобилось бы несколько пар подметок, чтобы дойти до него… Так, предаваясь воспоминаниям, я вдруг приходил в себя, но всякий раз — словно натыкаясь грудью на невидимый барьер.

Обо всем я узнал позже, намного позже, когда начал ориентироваться в своих дорогах, бесцельных и бродяжных.

В детстве город для меня словно не существовал. Точнее, я не замечал его, как не замечаешь воздуха, которым дышишь. Он был. Я ходил по его улицам, но не видел его, потому что он меня не интересовал, как не интересовало небо надо мной, как не интересовало то, что происходит под земной корой, по которой ходишь. Мир моего детства — это большой двор, огороженный забором из бетонных блоков, более высоким, чем забор нашей казармы. Хилые колючие кусты, редкая и жесткая трава, маленький открытый плавательный бассейн — все, что осталось от прежнего владельца особняка, прибавились только колесо обозрения и детская песочница. Дом не очень большой. В городе были дома и попросторнее, например одного бывшего адвоката, купца-оптовика, претора [1]. Но зато в нашем доме были чердак и погреб, заполненные всевозможным хламом и самыми причудливыми вещами, в обществе которых я любил проводить значительную часть своего свободного времени. Оставшееся время уходило на канареек и разноцветных аквариумных рыбок.

Город… Он существовал помимо меня. Скорее был каким-то украшением панорамы, которая открывается из вагонного окна и которой ты не придаешь значения.

И вот наступил день, когда появилось очень много свободного времени. Так много, что в нашем доме, с этим двором и высокой оградой, стало уже тесно.

Это было после вступительных экзаменов в институт. До второй попытки оставался еще один год.

Я прошелся по Страда Маре — нашей главной улице и остановился у «Террасы цветов» — маленького летнего сада, главной достопримечательностью которого было кафе «Гвоздичка». Здесь продавались напитки разной крепости, разного объема, алкогольные и безалкогольные — пиво, вино, минеральная вода. Почти безлюдная в этот час, пронизанная солнечным светом Страда Маре…

— Кашляйте, кашляйте, кашляйте. Дышите глубоко. Тридцать три, тридцать три, тридцать три. Не дышите. Руки на голову. Еще раз. Кашляйте, кашляйте… — Видимо, где-то поблизости врачебный кабинет.

… Разноцветные зонтики обвисли, словно расплавились от жары. Поливочная машина. Единственная машина, которой разрешен въезд на Страда Маре. Кажется, что она переполнена и поэтому ползет как черепаха.

Турок из кафе. Задремал, склонив голову. На нем широкие зеленые шаровары, что-то вроде куртки с блестками; голый пупок, как у одалисок, — наружу. Медные кофейники, расставленные тут же, похожи на птиц, роющихся в песке.

Поливочная машина — словно большое усталое насекомое, раскачивающееся и готовое свалиться набок. Над мокрым асфальтом медленно поднимается пар, пахнущий выстиранным со щелоком бельем.

Местная газета, неизвестно какой давности, забытая кем-то на столике кафе… «Объединение пляжей и зон отдыха предлагает лодки, пляжные костюмы и надувные матрацы по доступным ценам».

Чей-то громкий крик быстро тает в раскаленном воздухе, как будто лезвие ножа тонет в мешке с пухом.

Стакан куик-колы. Голубая пластмассовая соломинка.

От будки инвалида-кукольника тянет жареной картошкой. Его куклы — Василаке, Мариора, любовник, солдат и женщина в черном — висят, молча изнемогая от жары, на декоративном щите.

«Объединение хлебозаводов и мельниц продает из сверхнормативных запасов масляную краску, колючую проволоку, бетонные столбы, железобетон за наличные или по перечислению».

Теперь инвалид-кукольник жарит лук. Мог бы подлить и побольше масла. А может, заснул? Как бы не случилось беды. Надо, чтобы кто-нибудь посмотрел.

«До сведения граждан доводится, что в связи с отсутствием воды летний пляж закрывается. Следите за нашими объявлениями».

«Лизика Дукулеску, жена Дору, дочь, семья инженера Жана Дукулеску, брат Лили и сестра искренне благодарят друзей и коллег-адвокатов, которые лично и в письменном виде выразили скорбящей семье соболезнования по случаю 40 дней со дня кончины дорогого адвоката Помпилиу (Ликэ) Дукулеску».

Какой-то ребенок смотрит на солнце через закопченное стекло.

Инвалид-кукольник вдруг неожиданно напоминает о себе:

— Собирайтесь, собирайтесь… Собирайтесь к Василаке и Мариоре. Что есть внутри, того нет снаружи, что есть снаружи, того нет внутри. Смеется и развлекается весь народ. Смеются люди до упаду, смеются люди, смеху рады. Кладите деньги — банка рядом.

Две молодые женщины:

— Говорят, хина тоже помогает. Ты не знаешь, к кому можно обратиться?

Плавятся на солнце камни мостовой. Вдоль улицы мелкой рысью пробегает стая бездомных собак.

Поливочная машина поворачивает направо, и мотор ее жужжит, как назойливая муха.

Где-то на пилораме пилят дрова, видимо для растопки. Скрежет пилы отдается в барабанных перепонках.

— Что есть внутри, того нет снаружи, что есть снаружи, того нет внутри. Смеется и развлекается весь народ. Собирайтесь, собирайтесь…

— Ты откуда, парень?

— Солдат.

— Ну хорошо, хорошо, а в армию ты откуда пришел?

Что ответить доктору? Откуда я родом? Мой родной город… Он, безусловно, есть, но по ту сторону моего недуга. А сейчас отрывочные картины уже далекого детства — это все, что я могу вспомнить…

Сегодня мы — не военные, не гражданские. Сегодня день привыкания. Одни пишут письма, другие пришивают пуговицы к кителям. Младшие сержанты ведут себя с нами как с дорогими гостями. Во всем царит взаимопонимание. «Кто хочет добровольно подмести спальное помещение?» «Три солдата — добровольцы на чистку картофеля…» Сержанты показывают, как правильно затягивать ремень. В казарму мы направляемся, как овцы в стадо. Мы привередливы и оставляем еду в тарелках.

— Еще не почувствовали военную службу.

Это было совсем не то, чего я ожидал. Я думал, что буду насильственно приобщен к новой жизни, которая сразу сделает из меня другого человека или, по меньшей мере, не оставит времени на вялость и горькое чувство одиночества.