Владимир Полуботко - Гауптвахта

— Сиди! Не рыпайся!

Все вроде бы вышли. Злотников начинает новую партию, стучат «камни», звучат словечки вроде: «А мы тебя — вот так!», «Ну а мы — вот так!», «Ну что ты делаешь, старый хрен?!»

И вдруг появляется Полуботок.

— А ты чего вернулся? — удивляется Злотников.

— А ты чего сам не работаешь? — отвечает Полуботок.

— Я — это я. А ты — это ты. А ну — марш работать!

— И не подумаю.

Косов встаёт с места.

— Я пойду. Так нечестно: мы здесь, а они там…

— Сиди, — придерживает его за рукав Злотников.

Косов вырывается.

— Нет, я всё-таки пойду. И ты тоже — пойдём!

Видя, что Косов уходит, Злотников отодвигает домино, встаёт. Без поддержки человека номер два он чувствует себя неловко.

— Ну что? Доигрывать не будем? — спрашивает Тощий.

— Не будем, — отвечает Злотников и, повернувшись к Полуботку, шипит:

— Вечно ты встреваешь не в своё дело!

Рябой, видя, что их оставляют, спрашивает Тощего:

— Давай тогда выпьем, что ли?

И достаёт бутылку и стаканы.

Двор дома офицеров.

Работа кипит: наполняется снегом всё та же грузовая машина, уже вернувшаяся за новою порцией груза.

Гаснут некоторые окна в доме офицеров.

Камера номер семь.

Отбой. Арестанты укладываются на свои «постели».

— Эй, Полуботок! — говорит Злотников.

— Что? — отвечает Полуботок из-под своего «одеяла».

— Не советую тебе портить со мной отношения. Ты что же думаешь: если мы с тобой из одного полка и если призывались вместе, так теперь тебе всё можно?

Полуботок приподнимается над «подушкою»:

— Слушай ты, сверхчеловек! Плевал я на тебя!

— Смотри, как бы для тебя это не кончилось плохо.

Полуботок вскакивает:

— Это ты что имеешь в виду?!

Кац возмущён:

— Спать мешаешь! Тебе сказали — прими к сведенью, вот и всё.

— Да с какой стати я буду молчать?! И вы все! Почему вы молчите? У нас в камере два негодяя. Один — сексуальный маньяк, а другой супермена из себя корчит! Что же мы с ними не справимся? — Полуботок оглядывает присутствующих. — Ведь нас больше!

Все откровенно молчат. У Каца — многозначительная улыбочка. Лисицын вопросительно смотрит на Хозяина, что-то шепчет ему, кивая на Полуботка.

— Не сейчас, — чуть слышно отвечает ему Злотников. И с этими словами поудобнее упаковывается в шинель и засыпает.

Все спят. Только один Полуботок лежит на спине с открытыми глазами.

И вспоминается ему уже знакомый нам кабинет командира конвойной роты старшего лейтенанта Тобольцева.

Командир, сидя за своим столом, говорит входящему в кабинет писарю:

— Ты представляешь, Полуботок: купил я вчера альбом с репродукциями Рембрандта. Так ты знаешь: там в нём всё по-немецки написано — издание-то гэдээрское. Давай-ка подсаживайся, будешь мне переводить! А то я замучился листать немецко-русский словарь.

Писарь подсаживается. Рассматривает с командиром цветные и чёрно-белые иллюстрации в альбоме.

— Это всё — его сплошные автопортреты, — поясняет старший лейтенант Тобольцев. — Уж это я перевести смог… А это глянь: какая женщина! — восхищённо рассматривает голую Данаю…

На чёрно-белой иллюстрации под названием «Christus in Emmaus» он почему-то особенно долго задерживается.

— Что это за чёрный силуэт, как ты думаешь?

— Это Христос, — отвечает Полуботок. — Обратите внимание: на этой картине Рембрандт почему-то не соблюдает перспективу — доски на полу и на стене!

— Да, точно! — изумляется Тобольцев. — Скажи, пожалуйста, ведь великий был художник, а такие дурацкие промахи допускал!

Некоторое время спустя Полуботок читает немецкий текст:

— Drei Jahre dauerte die Lehrzeit bei Swanenburch, dann ging Rembrandt auf ein halbes Jahr nach Amsterdam zu Pieter Lastman…

— Ты мне переводи, переводи! — нетерпеливо перебивает его командир роты.

— Перевожу: три года длилось учение у Сваненбурха, а затем Рембрандт отправился на полгода в Амстердам к Питеру Ластману…

Четвёртые сутки гауптвахты

Двор гауптвахты. Часов девять утра.

Старший лейтенант Домброва проходит вдоль строя арестантов, внимательно с ног до головы разглядывая каждого.

Останавливается.

— Бандит, почему сапоги плохо начищены?

Арестант пришибленно молчит.

Домброва переходит к следующему.

— Почему бляха плохо начищена?

В ответ — взгляд, направленный в неизведанную даль. Подавленное молчание.

Домброва, обращаясь к обоим, говорит:

— Ещё раз замечу подобное — добавлю срок.

Идёт дальше. Проверяет у солдата, туго ли затянут у него ремень. Туго.

Но вот — Мордатый.

Домброва смотрит на него с притворным изумлением и спрашивает:

— Ты уже способен держаться на ногах?

Мордатый наливается яростью:

— Товарищ старший лейтенант! Когда меня отпустят? Я уже здесь целые сутки!

Домброва многозначительно усмехается и следует дальше.

— Что такое? У одних бляхи не начищены, у других сапоги грязные! Банда анархистов! Имейте в виду: сегодня будете работать весь день только в доме офицеров! И я не потерплю, чтобы вы там выглядели, как стадо огородных пугал! Так вот: чтобы через пятнадцать минут все были побриты, подшиты, начищены и чтобы стояли здесь, в строю! — Смотрит на часы. — Засекаю время. Разойдись!

Все помещения всей гауптвахты.

Умывалка. Губари лихорадочно бреются. Некоторые — без мыла, кривясь от боли, делая порезы.

Коридор в районе шкафчиков. Здесь идёт судорожная чистка сапог и блях.

Камеры гауптвахты (все с открытыми настежь дверьми): паническое подшивание подворотничков.

Камера номер семь.

Злотников быстро и ловко пришивает погон к шинели Принцева. Принцев с почтительным молчанием и трепетом стоит рядом и следит за движениями Хозяина.

— Салага! — говорит Злотников. — Чему вас только учат в пограничных этих ваших войсках?.. Между прочим, у меня дружок есть один. Тоже пограничник. Служит на советско-турецкой границе. Так он мне рассказывал кое-что, объяснял… Он говорит, что если делать всё по уму, то границу эту вашу перейти — плёвое дело. А он — настоящий вояка! Не то, что ты!.. На, возьми!

— Спасибо, — лепечет Принцев, беря шинель.

А Злотников продолжает говорить — задумчиво, вроде бы как сам себе:

— А ведь я, ребята, какой? Я — справедливый. Вот так! Просто я привык, чтоб у меня в камере всегда был порядок. Всегда, чтоб, и во всём! Ну а что резкий бываю иногда — так что же? Я же поругаю, я же и пожалею и в беде помогу.

Двор гауптвахты.

Домброва доволен осмотром строя, но виду старается не подавать. Арестанты стоят, не шелохнувшись. С напряжением ждут приговора.

— Сойдёт, — говорит наконец Домброва. — Сойдёт. Вид вполне приличный, если не для настоящих солдат, то, по крайней мере, для арестованных… А сейчас пойдёте в дом офицеров. Там привезли новую мебель. Да и кое-какая другая работа найдётся.

Двор дома офицеров.

Полным ходом идёт разгрузка машины, набитой мебелью: столами, стульями, полированными скамеечками и прочею древесиной.

Злотников — в авангарде. Пока все носят тяжёлые предметы мебели — кто вдвоём, а кто и вчетвером, — он героически подхватывает огромное кресло и победно прёт с ним, увлекая остальных за собою кличем:

— За мной! Вперёд! Понеслись!

Атакующий поток мебели устремляется за Злотниковым куда-то вверх по лестницам.

Уверенность, с какою Злотников мчится к цели, его неустрашимость — они передаются и остальным.

На лестничной площадке (с огнетушителем на стене) энтузиасты чуть было не расплющивают старушку-уборщицу; та вовремя успела отпрянуть и теперь испуганно крестится. На другой лестничной площадке солидного вида майор почтительно уступает дорогу передовикам-ударникам; дескать, хоть чины и нижние, а ежели, когда «Ура!» и «Вперёд!», то это приветствуется.

Оказавшись на лестнице, явно ведущей на чердак, все останавливаются, переводят дух.

Кто-то из губарей спрашивает:

— Куда дальше?

Не отвечая, Злотников подходит к окну и, раскрыв его, кричит вниз:

— Эй там, внизу! Куда мебель-то заносить?

Пожилой прапорщик кричит ему в ответ:

— Куда попёрлись, черти?! На первый этаж спускайтесь! Всю мебель — на первый этаж!!!

Повернувшись к своей команде и глядя на неё сверху вниз, с высоты лестницы, ведущей на чердак, Злотников бросает новый трудовой клич:

— Всю мебель — на первый этаж!

И губари, повинуясь новым указаниям, спускают мебель вниз.

Всё на той же лестничной площадке работает вся та же старушка. Она вновь испуганно прижимается к стене и бормочет: «Делать людям нечего… Туда-сюда носятся, туда-сюда…»