Михаило Лалич - Облава
— Ведь это огромная работа, страшно подумать! Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь за нее взялся. Не окупится, смысла нет!
— Как нет смысла? — Зачанин воспринял эти слова как предательство и личное оскорбление. — Получишь землю, можно будет пахать, жить.
— Ну и земля, — протянул тот насмешливо. — Горе гореванное, а не земля!
— Какая есть — выбирать не приходится. И не такая уж она плохая, как ты думаешь.
— Землей не проживешь. Раньше можно было прожить, а сейчас главное дело — машины.
Зачанин на минуту почувствовал ненависть к машинам, а потом желание как-то их перехитрить, обратить в свою пользу.
— И кукуруза машина, — сказал он, — притом самая главная, без нее и рукой не шевельнешь. Она растет на земле, а как ей расти тут, если Лим уносит всю плодородную почву, а нам оставляет одни камни? На камнях и крапива не вырастет!
— Разве кто сладит с Лимом? Ведь это сущее бедствие.
— А капитал не бедствие? — Зачанин ударил пяткой, будто раздавил змею. — И пожалуй, пострашнее, а все же люди с ним борются и когда-нибудь его добьют и устроят все по-иному.
Арсо понял, что его загнали в тупик и надо как-то выворачиваться. И вывернулся:
— Почва, которую Лим и другие реки уносят в извилистую Дрину, не пропадает, а только перемещается. Наносы отлагаются вдоль Дрины и Савы до самого Белграда. Вот там земля! Спроси Вуле Маркетича, какая это земля, он знает…
Вуле Маркетич вздрогнул и хмуро посмотрел на Арсо. Что это ему взбрело в голову призывать его в свидетели и будить неприятные воспоминания? Молчал бы уж лучше! Да, конечно, он знает тамошнюю землю. Видел, исходил ее вдоль и поперек, не понравилась она ему. Грязная, липнет к ногам, подумал он, и снова представил ее себе в осеннем тумане под треск немецких пулеметов. Там земля так и тянет к себе, продолжал он вспоминать, словно сидит в ней какая-то нечисть, алчущая человеческого, и только человеческого, мяса, нашего мяса. А если не может затянуть к себе, то липнет к обуви, повисает на ногах свинцовыми гирями, чтобы тяжелее было идти, чтоб задержать, пока не подойдет неприятель и не поможет свалить тебя. Она поглотила тогда целые батальоны — сплошь молодежь, улыбчивые скоевцы, — вряд ли когда-нибудь родится еще такое поколение! А может быть, это какой-то неведомый закон, или уж судьба у Сербии такая, что в каждой войне она теряет своих лучших сыновей.
Вуле махнул рукой, не желая больше об этом думать, и услышал, как Зачанин сказал:
— Знаю и я, что там наносная почва, это мне объяснять не требуется. И хорошо, что там почва тучная, она и должна быть такой, раз все добро в нее уходит. Но людям и здесь нужно как-то жить. Вот я и спрашиваю, как?
— Без ворожеи-бабки нету догадки. Видно будет. Думаю, однако, когда надоест голодать, люди спустятся полегонечку вниз и пойдут за Лимом и за той землей.
— Вниз?
— Вполне естественное направление.
— А те, что там обосновались и приросли к земле, встретят их хлебом-солью, да?
— Этого я не говорю, но раз нужда заставит, обойдутся и без хлеба-соли. И надо! Что делать, если природой так устроено.
— Природа дура, — внезапно вмешался Ладо, — с ней тоже не мешает схватиться.
— И мне так кажется, — серьезно поддержал его Зачанин под громкий смех Шако Челича, который понял это как шутку. — Человек не так глуп, чтобы вечно подчиняться нужде. Я не хочу, чтобы нужда гнала меня куда-то, ну ее к черту.
— Тогда ничего другого не остается, — сказал Арсо, — как повернуть реки вспять. Только, думается, трудновато это будет сделать.
— Можно и по-другому, — вмешался Видрич, желая найти средний путь. — Скажем, электричество. Ведь на нашей земле много не получишь…
— Получишь столько, сколько получишь, — прервал его Зачанин. — Земли будет в два раза больше, чем сейчас, и она станет плодородней. Лучше что-нибудь, чем ничего.
— Чего ты так прилип к земле? — спросил его Вуле. — Есть и другие важные вещи.
— Потому что нет ничего важнее земли. Будь у нас земля, а значит, и хлеб, не было бы у нас четников, а без них уже было бы легче.
«Нет, — подумал Вуле Маркетич, — тут дело не только в земле. У крестьян внизу земли достаточно, а все равно многие пошли в четники, — одни, чтобы разделаться с соседями и родичами и получить побольше; другие — чтобы сохранить то, что они заграбастали, и чтобы не отдали их землю безземельным беднякам. И здесь было бы так. Как же иначе? Мы не какой-нибудь богом избранный народ, у нас тоже есть выродки, и, кажется, больше, чем где бы то ни было. Будь четников меньше или плодись они медленней, они и разлагались бы не так быстро, как сейчас. Иными словами, борьба за свободу невозможна без революционных процессов. И что же это была бы за революция, если бы она не проникала в самые толщи народа и не поднимала массы на борьбу не только за себя, но и против себя?..»
Пока он так размышлял, возникло еще одно предложение по борьбе с голодом. Внес его Раич Боснич. Наверху, вокруг Озера, много болот, он видел их с горы — мелководье, поросшее кустарником; без особого труда и с небольшими затратами можно все осушить и получить самую плодородную землю на Балканах, которую не придется даже удобрять. Весь край будет завален хлебом… Казалось, это предложение одержит верх, однако Зачанин, не раздумывая, отверг его.
— Какое мне дело до верхних — у них и так хлеба вдоволь. И в Рабане есть, и в Метохии — всюду, где живут мусульмане, хлеба хватает. Был он у них и в прошлом году, когда тут подыхали с голоду, а они не хотели продавать. Шелудивые басурмане, черт бы их побрал вместе с их муллами! Рассчитывали, что мы все передохнем с голоду, и они займут наши края, как встарь. Четники находили у них горы зерна и жгли его вместе с домами. Вот так-то! Я бы так сделать не мог, но они правы.
— Э-э-э! — протянул Видрич. — Ты, Душан, перегибаешь палку!
— Нисколько, смотри сам: продавай они хлеб хотя бы по двойной, даже по четвертной цене, их ненавидели бы меньше, и нашим не пришлось бы давиться бобами, от которых и ослы дохнут, и у нас не было бы четников.
— Были бы, — сказал Арсо.
— Меньше, чем ты думаешь.
— И больше, чем ты думаешь.
— Спокойно, — остановил их Видрич. — Так можно и переругаться.
— А если бы мы, — продолжал Зачанин, — не защищали этих шелудивых турок…
— Уж и «шелудивые», уж и «турки»! — с укором заметил Вуле.
— Шелудивые, потому что грязные, не моются, от парши не лечатся. Со времен Косова[21], а может быть и раньше, вшей кормят. Болеют сифилисом, гниют заживо. А раз они сами себя считают турками и только и мечтают о том, чтобы вернулись турецкие времена, то почему я должен их величать иначе?.. Хорошо, скажем, мусульмане, коли этим можно помочь делу. Если бы мы их не защищали, несмотря на то, что они не хотели продавать хлеб, больше уцелело бы наших и нам было бы легче. А так — восстановили против себя народ.
— Грабителей, а не народ, — поправил его Видрич.
— И владыка, когда голоден, идет на грабеж.
— Владыка грабит и тогда, когда не голоден.
— Грабит, согласен. Потому-то я и не хочу зависеть ни от турецкого, ни от мусульманского хлеба. Наши сами могут и пахать и сеять, дайте им только землю, чтоб они были уверены, что это их земля, и ничья больше.
— Верно, — воскликнул Шако. — Ты прав, Душан, только так!
— Так ли? Христарадник! — усмехнулся Арсо. — Ты всегда бьешь в одну точку: пахать да сеять, и это все.
— А как же ты думал? Чтобы они всегда пользовались нашей бедой, чуть только увидят, что идет засуха и неурожайный год? Слушай, надо же этому положить конец, где твоя голова! Если ты сбежал от мотыги, то я не собираюсь это делать, — И, рассвирепев окончательно, Зачанин, грозя указательным пальцем, продолжал: — И не очень зубоскаль, я могу и по-другому! Если мы свояки, то это еще не значит, что я должен терпеть тебя до Страшного суда!
VОдни ссорились, другие их успокаивали, молчала только Гара. Впрочем, если бы ей и было что сказать, она бы постеснялась, ведь она всего лишь женщина, — не пристало ей лезть в чисто мужские разговоры о далеких, а потому неосуществимых и бесплодных вещах. Она простая, необразованная и неученая женщина, нигде она не была, никуда не ездила, не считая того, что на грузовиках их перебрасывали из лагеря в лагерь, ничего не видела, ничего не испытала такого, о чем можно было бы рассказать. Она просто благодарна им за то, что ей наконец позволили жить в одной землянке с мужем и братом, дышать с ними одним воздухом, разделять крупицы их радостей, готовить им еду и штопать чулки. Прежде она жила в землянке раненых, где был и Боснич, и очень там томилась. Тоску нагоняли не раненые и не уход за ними, а собственный ее отец, Йован Ясикич: целыми днями, пытаясь подавить страх и тревогу за детей, он рассказывал о своих любовных похождениях.
