Марио Ригони - Избранное

— Сержант, вернемся мы домой?

Это ко мне подошел Джуанин.

— Конечно, вернемся, Джуанин, — отвечаю я. — Но ты сейчас не о доме думай, а о том, как бы не отморозить ноги. Попрыгай по снегу.

Наконец вернулся майор Бракки с долгожданным приказом. Мы снова потащились по степи, но наш батальон опять в хвосте колонны.

— Нас поставили в арьергард, — сказал лейтенант Пендоли.

— Только нас и ставят, — возмущаемся мы (то же самое говорили и солдаты батальона «Тирано»).

— «Вестоне», вперед, в обход колонны, — отдает приказ Бракки.

Мы шагаем по глубокому снегу. То и дело ударяешься головой о каску идущего впереди, и постоянно приходится бегом догонять основную группу. Избы и склады все еще горят, отовсюду слышатся команды на немецком языке. Мы проходим мимо огромных танков, работают моторы — верно, чтобы они не замерзли при такой стуже. Ступая по снегу, я ударил ногой какую–то банку, нагнулся и поднял ее. Банка была наполовину заполнена чем–то, и в зареве пожара я разглядел, что это нечто съедобное: не снимая перчаток, сунул руку: да это же манна небесная — джем. Я принялся облизывать перчатку и усы. Ел на ходу, потом отдал банку идущим рядом.

Не знаю, сколько мы шли и как долго. Каждый шаг казался километром, каждый миг — часом. У этого марша словно не было ни цели, ни конца. Но вот мы увидели несколько одиноко стоящих изб. Я разместил свой взвод в каменном доме: прежде это была, наверно, школа или дом старосты. Там уже обосновались солдаты автодивизиона. Они как вши — устраиваются в самых теплых местечках. Горит огонь, в избе тепло, а на полу даже постелена солома. До чего же приятно плюхнуться на солому, снять каску, подложить ранец под голову и лежать в тепле, прижавшись друг к другу. Наконец–то мы можем закрыть глаза и уснуть.

Но кто это зовет меня с улицы? Убирайтесь к черту, дайте поспать.

Кто–то открывает дверь и вызывает меня:

— Тебя к капитану.

Внутри все огнем горит. Я поднимаюсь. Мои товарищи уже заснули и громко храпят. Мне приходится перешагивать через их ноги. Спящие хрипло ругаются спросонок, открывают глаза, поворачиваются на другой бок и тут же снова проваливаются в забытье. На улице холодно и тихо, связной исчез, в небе тьма–тьмущая звезд, как тогда, в сентябре. До чего же хороши были те сентябрьские ночи в полях подсолнуха и маков; сверху глядели теплые и добрые, как сама здешняя земля, осенние звезды. А теперь и не поймешь, то ли это ночной кошмар, то ли злой дух надо мной потешается: на улице ни души, а мне нужно отыскать капитана. Зачем я ему понадобился? Стучу в ближнюю избу, там его нет, потом в другие. Мне отвечают либо по–немецки: «Raus!» — либо на брешианском диалекте: «Пошел в…» Наконец добираюсь до стрелков нашей роты, они предлагают зайти погреться.

— Я ищу капитана, — говорю, — он не у вас?

Нет, у них его нету.

Я поискал капитана еще у венгерских улан, затем вышел на дорогу, ведущую в степь, и стал во весь голос его звать. Никакого ответа. Звездные зубья рвут мое тело на части, я чуть не плачу и проклинаю свою судьбу. В эту минуту я готов был убить первого попавшегося мне человека. В ярости топчу снег, скрежещу зубами, судорожно взмахиваю руками, горло сводит судорога. «Успокойся. Не сходи с ума! Успокойся! — говорю себе. — Возвращайся к своему взводу, отоспись. Кто знает, что ждет тебя завтра». Завтра! Но вдали уже занимается заря.

Я вспомнил рассветы на нашем опорном пункте, когда я возвращался в теплую берлогу и меня уже ждал кофе, вспомнил рассветы дома, до того как меня призвали, когда я ездил в лес за дровами и слышал глухариный ток или поднимался по тропке на луг со своим серым мулом. А она, наверно, спит сейчас на белоснежных простынях, спит в своем приморском городке, и с моря в комнату проникает первый луч солнца. Может, и мне зарыться сейчас в мягкий сугроб и заснуть? Возьми себя в руки, соберись и поищи избу, где твой взвод. Я сжимаю зубы, кулаки и пробираюсь по снегу. Наконец нахожу эту избу и валюсь на солому, в тепло, рядом с товарищами. Поспал я не больше часа, потом в дверь застучал лейтенант Ченчи и крикнул:

— Взвод, подъем. Поторопитесь, мы покидаем деревню. Ригони, подъем!

Слышу, как мои солдаты молча встают и сворачивают одеяла, Антонелли, как всегда, клянет все на чем свет стоит. Как хочется поспать, еще хоть немного. Нет, я больше не вынесу — либо сойду с ума, либо застрелюсь. Однако поднимаюсь, выхожу, собираю взвод, проверяю, кого не хватает. Подгоняю опаздывающих и опять возвращаюсь в строй. И уже не думаю ни о сне, ни о холоде. Проверяю, не осталось ли в избах оружие и боеприпасы. Пересчитываю солдат, проверяю, вычищены ли ручные пулеметы, не дадут ли осечек. И чувствую себя на удивление крепким: мускулы, нервы, кости. Никогда бы не поверил, что я способен выдержать такое. Мы проходим деревню от края до края. Почти вся рота уже на марше, мы опять последние. Обгоняем сани венгров и отряд горной артиллерии. Спустившись в неглубокую балку, догоняем наконец роту. А капитана все нет. Майор Бракки нервно прохаживается взад–вперед по снегу. Подзывает меня и велит разыскать капитана и роту, которой мы недосчитались.

— Поторопись, — говорит Бракки, — нам придется атаковать, чтобы выбраться из «мешка».

Я возвращаюсь назад прежней дорогой. И нахожу капитана. Он лежит в санях. Издали окликает меня.

— Ригони, земляк, меня здорово знобит, — говорит он. — Я хотел побыть подольше в избе. Что–то мне нехорошо. Где рота?

— Рота там, внизу, капитан, — отвечаю я и показываю рукой на балку. — Все ждут вас, майор меня послал.

Я стоял рядом с капитаном, его адъютантом и ездовым. Лицо у капитана было не веселое и с хитрецой, как прежде. С головой закутанный в одеяло и в глубоко надвинутой вязаной шапке, он вовсе не похож на контрабандиста из Вальстаньи.

— Отвезите меня к роте, — говорит капитан, — не оставляйте меня одного. Я все–таки ваш командир! Вы ведь не оставите меня одного, я же ваш командир! Меня знобит, — повторяет он.

— Ну что ж, двинулись, — говорю я.

Я встречаю и лейтенанта во главе одного из взводов потерявшейся роты.

— Рота скоро подойдет, — говорит он.

Но рота опоздала, и вместо нас в атаку пошли батальон «Верона» и один из батальонов пятого полка.

Доносятся выстрелы. Перестрелка становится все ожесточеннее. Слышны короткие очереди русских автоматов, наших станковых пулеметов, отрывистые винтовочные выстрелы, редкие взрывы мин и гранат. Должно быть, бой на склоне разгорелся жестокий. Меня всего трясет, кажется, пули прошивают мне насквозь душу, перехватывает дыхание. На сердце тоскливо, в глазах стоят слезы. А на склоне холма, где выстроились в ряд несколько изб, продолжается бой. Нам сказали, что нужно обязательно прорваться, потому что за холмом начинается дорога, по которой нам на помощь могут подойти немецкие бронетанковые части. Но русские не дают нам прорваться. Они стреляют, стреляют, стреляют; мне страшно, а вот если бы я тоже шел в атаку, то не боялся бы. Мне чудится, что каждый залп и каждый взрыв ранят меня. Мы готовы вступить в сражение, я был бы даже рад — тяжелее всего ждать в этой холодной балке, укрывшись за деревенскими избами. Прорвутся наши или всем нам пришел конец? Мои товарищи устали, то и дело кто–нибудь возвращается в деревню и начинает бродить между санями венгров. Венгерские солдаты спокойно и безучастно наблюдают за происходящим. В санях у них полно лярда, колбас, сахара, витаминных плиток, но нет ни оружия, ни боеприпасов. Альпийские стрелки, засунув руки в карманы, неторопливо, с равнодушным видом прохаживаются возле саней. Вернувшись к нам, извлекают из карманов куски лярда, а из–под шинелей — колбасу. Мы разожгли костер, стоим вокруг и поворачиваемся то спиной, то лицом, чтобы хорошенько обогреться. Мы переговариваемся, главная тема разговора — вино.

— Когда домой вернусь, первым делом искупаюсь в бочке вина, — говорит Антонелли.

— А я съем три фляги макарон, — добавляет Бодей. Он уже забыл, что дома едят из тарелок. — И выкурю сигару, длинную, как альпеншток.

Мескини, глядя в огонь, убежденно и вполне серьезно говорит:

— А я обопьюсь граппой и одним своим дыханием растоплю все снега России.

Но разговор все время обрывается — на холме не утихает пальба.

— Стреляют, черт возьми, — говорит Антонелли. — Тоурн! — обращается он к другу, хлопнув его по плечу. — Сейчас бы полбутылочки, а еще лучше бутылочку «Барберы» или «Гриньолина», а?!

Тоурн поднимает голову, его беличьи глаза загораются.

— Да было бы хоть что–нибудь выпить, — отзывается он.

Но здесь, в балке, черта с два найдешь. Спереди огонь тебя поджаривает, сзади снег подмораживает. Лейтенанты Ченчи и Пендоли объявляют сбор роты у саней — будет раздача еды. Это последний провиант, который поварам удалось сюда доставить. А я был уверен, что нам уж и ждать нечего. Мешки с булками подернулись ледяной корочкой и пахнут луком, мясом, консервами, кофе — словом, всеми поварскими запасами. На каждого по две булки, старые, черствые, мерзлые. Повара извлекли из саней круг сыра, тоже мерзлый. Лейтенант Ченчи начинает рубить его топориком, а я помогаю ему штыком разделить круг на куски по числу взводов. И еще есть коньяк. Когда повар вытаскивает бидоны, мы сразу узнаем характерный запах, начинаем принюхиваться, словно охотничьи собаки, а стоящие поодаль подходят ближе. Командиры отделений, подставляйте котелки! Сколько раз за четыре года службы я делил еду на порции: полный, по ручку, котелок — восемь порций вина, одна баклажка коньяку — норма на все отделение. Но в этот раз коньяку много, и его делит между взводами Ченчи. Мы вместе с командирами отделений получаем еду на свой взвод. Коньяк мы выпиваем у костра. Антонелли чертыхается, Тоурн поглаживает усы, Мескини довольно мычит. К нам подходит Ченчи.