Марио Ригони - Избранное
Капитан, шедший впереди, остановился и сверился с компасом. Куда мы забрели? У края дороги я увидел темную неподвижную глыбу. Грузовик? Повозка? Танк? Оказалось — сломанная, брошенная кем–то легковая машина.
Мне вдруг стало страшно, почудилось, будто из метели вот–вот выскочат и обрушатся на нас русские танки.
— Вперед, — сказал капитан, — держитесь ближе друг к другу, прибавьте шаг, вперед.
Наконец мы добрались до большой деревни, где были штабы и армейские склады. Метель утихла, но все по–прежнему серо — снег, избы, мы сами, мулы, небо, дым из печей, глаза мулов и наши глаза. Всё одного цвета. Глаза слипаются, в горле скачут и прыгают камни. Мы без ног, без рук, без головы — одна усталость и желание уснуть.
Из избы навстречу нам выходит майор, командир батальона.
— Идите в избы, отогрейтесь и передохните, — говорит он нам. — Остальные роты давно уже расквартированы. Где вы плутали в такую ночь? Входите в избы, — повторяет он. Может, ему кажется, что он обращается к теням, потому что мы стоим неподвижно, словно мулы, от которых валит на морозе пар.
— Отогрейтесь в тепле и отдохните, — говорит нам капитан. — Через несколько часов снова в путь. — Разместите взводы по избам, — приказывает он офицерам и мне, — и велите всем почистить оружие.
Опорный пункт наши отделения покидали в полном составе. Сейчас, оглядевшись, я сразу заметил, что многих солдат не хватает. Одни, верно, заплутались в метели, другие остались по дороге в избах, третьи, едва мы сюда прибыли, разбрелись по домам. Но никто и не пытался проверить, скольких и кого не хватает. Оставшиеся уходят группками в поисках свободных изб. На улице остаюсь я один, хожу по улицам, не зная, куда направиться. Почему я не пошел вместе с солдатами моего взвода? Или со своим отделением? Сам не знаю. Наконец стучу в дверь первой попавшейся избы, потом в другую. Но меня либо посылают к черту, либо вообще не открывают. Большую часть изб заняли солдаты и офицеры автодивизиона, санитарной и вспомогательной служб. Мне тоже хочется поспать немного в тепле, почему вы меня не впускаете? Разве я не такой же человек, как вы? Нет, я не такой же, как они. Я стою один на дороге и оглядываюсь вокруг. Ко мне подходит старик и показывает за цепочкой изб земляной холм в огороде. Из земли торчит труба, а из трубы валит дым. Старик знаком показывает, что я могу туда пойти и спуститься вниз. Холмик земли оказывается противовоздушным убежищем. На уровне земли — два застекленных окна, вниз ведет лестница. Спускаюсь, стучусь в дверь. Пытаюсь ее открыть, но она заперта изнутри. Кто–то наконец отпирает, вижу: итальянский солдат.
— Нас и так уже трое, — говорит он, — да еще целая русская семья. — И вновь захлопывает дверь.
Стучусь снова.
— Впустите меня, — прошу, — я побуду–то недолго, только немного посплю, засиживаться не буду.
Но дверь остается закрытой. Опять стучу, на пороге появляется русская женщина и знаком предлагает мне войти. До чего же внутри тепло! Как в берлоге моего опорного пункта или в хлеву, с той лишь разницей, что здесь живет русская женщина с тремя детьми, да еще нашли себе приют трое наших дезертиров. Правда, в домике сейчас лишь один из них — двое где–то пропадают. Третий дезертир смотрит на меня злобно. Женщина помогает мне снять шинель. Должно быть, у меня жалкий вид, иначе с чего бы женщине глядеть на меня глазами, полными слез.
Но сам я сейчас уже не способен жалеть ни себя, ни других. Дезертир, который глядит на меня из своего угла, увидев на рукавах сержантские нашивки, сразу же завел разговор о войне. Черт побери! А если бы я был просто погонщик мулов? Рядовой стрелок? Мул? Муравей? Не отвечая на его вопросы, стягиваю также каску и вязаную шапку. Мне кажется, будто я остался голым. Достаю из карманов ручные гранаты и кладу их в каску, снимаю подсумки, обручем сдавившие живот. В кармане куртки нахожу горсть кофейных зерен, перемешанных со снегом, и начинаю размалывать их штыком в крышке котелка. Женщина смеется, дезертир молча глядит на меня. Женщина ставит греть воду и поднимает ребятишек, которые глазеют на меня, лежа на подушках. Затем берет подушки, укладывает их на высокий такой настил и закидывает туда еще и одеяло. Мое она вешает сушить у печи. Жестом предлагает мне влезть на настил. Я сажусь на него, свешиваю вниз ноги и наконец произношу:
— Спасиба.
Женщина и детишки улыбаются мне. Дезертир по–прежнему молча меня разглядывает. Вынимаю из ранца варенье, которое мне дал Адриано — ничего другого у меня нет, — и начинаю есть. Хочу угостить вареньем и детишек, но женщина не дает.
— Кушай, — говорит она вполголоса с доброй улыбкой, — кушай.
Когда вода закипела, женщина сварила мне кофе. Впервые за много дней я пью горячий кофе. Затем поудобнее устраиваюсь на настиле, кладу рядом карабин и каску с ручными гранатами.
— Сегодня утром сюда прорвались русские танки, — говорит дезертир.
— А ты что здесь делаешь? — спрашиваю я. — Чего ждешь? Почему ты не со своим отрядом?
Он ничего не отвечает. На улице холодище, за селом бескрайняя степь, ветер, снег и пустота, а тут тепло, и он вместе со своими двумя товарищами и этой русской женщиной сидит себе спокойно.
— Услышишь стрельбу, разбуди меня, — говорю я ему.
На полочке у желтой кирпичной стены стоит старенький будильник. Я знаками объясняю женщине, чтобы она меня разбудила, когда маленькая стрелка дойдет до цифры два. К этому времени я должен вернуться в роту. Сейчас одиннадцать, значит, посплю целых три часа. И я валюсь на подушки в ботинках и в мундире. Но почему же я никак не могу уснуть? Почему беспокоюсь о моих солдатах, которые спят в теплых избах? Почему прислушиваюсь, не началась ли в деревне пальба? Почему не приходит сон? Я столько дней не спал! Вернулись двое других дезертиров, и я слышу, как они переговариваются, слышу, как заплакал ребенок, и неотрывно смотрю на желтую глиняную стену. Опорный пункт, сотни километров пешком, мои товарищи, убитые русские солдаты на реке, «катюша», мои односельчане, лейтенант Мошиони, ручные гранаты, русская женщина, мулы, вши, карабин. Неужели еще есть на свете зеленая трава, кусты? А потом наваливается сон, Я сплю, сплю. Без всяких сновидений, как камень под водой.
Русская женщина разбудила меня позже двух — дала мне поспать лишних полчаса. Я торопливо привязал одеяло к ранцу, снова положил в карман гранаты и натянул на голову каску. Когда я собрался выйти, женщина протянула мне чашку теплого молока. Такое молоко у нас летом пьют в пастушьих хижинах, а зимой, в январские вечера, им запивают поленту. Не сухари и консервы, не замерзший бульон, не одеревеневшие булки, не остекленевшее от холода вино. Молоко! Нет, это уже не война в России, а пахнущие парным молоком коровы, цветущие пастбища, окруженные елями, теплые кухни домов в зимние дни, когда женщины вяжут, а мужчины курят трубки и рассказывают всякие истории. Чашка с молоком дымится в моих руках, приятный запах проникает прямо в кровь. Пью. Возвращаю пустую чашку женщине и говорю ей:
— Спасиба. — Потом обращаюсь к трем дезертирам: — А вы не идете?
— Куда ж тут идти? — отвечает один. — Русские нас окружили, а здесь тепло.
— Вижу, — отвечаю я. — Ну а я иду. Привет вам всем и желаю удачи.
И выхожу на улицу. В деревне переполох, так бывает, когда лесной муравейник разворошат палкой. Ребятишки, женщины, маленькие дети, старики входят в избы с мешками и узлами, почти доверху наполненными всяким добром, и тут же выбегают, уже с пустыми мешками под мышкой. Они смело забираются в горящие склады и выносят оттуда все, что смогли спасти от огня. По улицам бесцельно носятся взад и вперед сани, мулы, грузовики, легковые машины. Несколько немецких танков легко проложили себе путь в этой неразберихе. Над деревней стелется желтый, горький дым, облаком окутывая дома. Небо серое, избы серые, истоптанный снег тоже серый.
Во рту еще оставался вкус молока, но мысленно я снова был в дороге. Теперь я шел домой. А там будь что будет.
Засунув руки в карманы, я наблюдал за происходящим и чувствовал себя совсем одиноким. Проходя мимо одного здания, скорее всего школы, я увидел два свисающих вниз флага — итальянский и Международного Красного Креста. Последний был такой большой, что почти касался земли. Внезапно мне стало грустно. Я представил себе опустевшую деревню и догорающие склады, крестьян в избах, брошенных мулов, жующих черные капустные кочерыжки. Потом представил себе появление русских. В село с грохотом въезжают танки, а мулы лишь слегка поводят ушами, не переставая жевать. Наши раненые смотрят в окна госпиталя. Все вокруг серо, и над обезлюдевшей дорогой свисают два флага.
А пока из госпиталя выбегали раненые, способные ходить, и пытались уцепиться за борт несущихся мимо грузовиков или за сани.
