Николай Внуков - Наша восемнадцатая осень
Ладони мои горели, будто обваренные. Кисти рук опухли от напряжения. У оснований пальцев наметились хорошие волдыри.
— Попить бы. Может быть, в будке что-нибудь есть?
Сейчас я пожалел, что не захватил из казармы фляжку. Она так и осталась там, в рюкзаке, под топчаном.
— Лучше не пить, когда так работаешь, — сказал Вася. — Быстро ослабнешь. Я знаю. Потерпи, скоро пройдет. А вот пожевать чего-нибудь не мешало бы.
Да, пожевать не мешало бы, это верно.
За месяц армейской жизни мы почему-то никогда не наедались досыта, хотя в гарнизонной столовой кормили совсем неплохо. Утром мы получали миску овсяной или гречневой каши с маслом и полулитровую кружку кофе или крепко заваренного чая. На обед полагалась такая же миска мясного борща или супа с крупой и картошкой и пшенная каша с луковой подливой. Вечером снова каша, но теперь уже рисовая или манная, масло и чай. Хлеб — семьсот граммов на брата. Честное слово, дома никогда бы столько не съел, Но здесь не хватало. Через полтора-два часа после завтрака или обеда в желудке снова начинало попискивать и мысли поминутно возвращались к жратве. И не понять было, что влияет на аппетит — непрерывные занятия на свежем воздухе или физическая нагрузка, которой нас не обижали, «Здоровый человек должен быть всегда в меру голоден», — вспомнил я вдруг изречение Джека Лондона и усмехнулся.
— Дождь собирается, — сказал Вася, прислушиваясь.
Действительно, со стороны Терского хребта время от времени погромыхивало. Над зелеными вершинами повисла сизая мгла.
К нам подошел Цыбенко, осмотрел ячейку.
— Ще на штык, и достаточно.
— До грозы успеем, товарищ сержант.
Цыбенко вскинул голову.
— До який грозы?
— А вы разве не слышите? Там уже грохочет, — кивнул Вася в сторону гор.
— Яка ж то, к лысому дядьке, гроза, хлопец? То артиллерия. Давайте заканчивайте.
Он еще раз внимательно осмотрел небо и направился к другим ячейкам.
Мы снова принялись расшатывать и выворачивать булыги.
Я все время думал о людях, которые остались там, за нашими спинами, в Эльхотове, Только бы успеть как можно глубже выкопать ячейку. Только бы успеть… Эх, если бы побольше времени! Если бы настоящие окопы с высоким бруствером, укрепленным досками, с проволочными заграждениями впереди, с глубокими ходами сообщения, такие, какие мы видели на учебных плакатах…
Выровняв стенки и дно гнезда, мы построили бруствер, Вниз плотно уложили самые крупные булыжники, накрыли их слоем щебня, замостили еще одним рядом камней помельче и сверху засыпали все землей, которую хорошо утрамбовали, В середине получившейся подковы оставили расширяющуюся вперед щель для пулеметного ствола и бортик для сошек.
Вася прилег, просунул в щель карабин, повертел им из стороны в сторону.
— Подходяще. Целиться можно. И видно все до самого шоссе. Смотри-ка, Денис и Левка тоже закончили.
Он отряхнул с колен влажный песок и свистнул ребятам. Они подняли лопаты в ответ.
Снова появился Цыбенко, неся на плече ДП, а под мышкой два запасных диска.
— Добре зробили, — сказал он, сгружая пулемет в ячейку. — Це буде ваш. Ты перший нумер, — ткнул он в грудь Васю. — В тебе на стрельбах гарно из пулемета получалось. А ты, Поиомарев, ходи в железнодорожную будку и тягни сюда цинк с патронами. Тамочко у них что-то вроде каптерки, Тильки сперва доложись старшему лейтенанту, щоб усе по порядку було, Розумиешь?
В будке путевого поста у окна сидел на ящике курсант-пехотинец и протирал ветошью затвор противотанкового ружья. У его ног лежало еще несколько таких же ружей и стояла квадратная жестянка с маслом, Все остальное пространство крохотного помещения было забито ящиками, цинковыми коробками с патронами, лопатами, ломами, а у двери для чего-то лежала груда новеньких метелок без ручек.
— Где старший лейтенант? — спросил я, оглядываясь.
— Он мне не докладывает, — хмуро ответил курсант.
— Мне нужны винтовочные патроны.
— Сколько? — спросил курсант.
— Цинк.
— Ты из какой команды?
— Из взвода сержанта Цыбенко.
— Вон стоят, — кивнул он в угол. — Бери хоть все.
— Даже два можно?
— Я ж сказал — хоть все!
Шутит он, что ли? Нет, все-таки нужно доложить старшему. Я двинулся из будки, но курсант остановил меня.
— Эй, ты куда?
— Поищу старшего.
— Где ты его сейчас найдешь? По всей линии бегать будешь? Не знаешь, что немцы у нас во где сидят? — Он похлопал себя по шее. — Змейская взята. Через два часа от этой будки и от всего этого барахла один дым останется. Бери патроны, чего стоишь?
Я схватил два цинка и потащил к выходу.
— Только, парень, не трусь, — мрачно сказал курсант. — Мы им сегодня врежем. Так врежем, что целую неделю потроха собирать будут…
Он с треском вогнал затвор ПТР в казенник и сплюнул в сторону.
Я поудобнее прихватил цинковые коробки и выскочил из будки.
Змейская все так же мирно млела под солнцем, и ничто не говорило о том, что она занята немцами, Ни единого дымка не поднималось над черепицей крыш, никакого движения не было заметно на ее окраинах. Впрочем, с такого расстояния трудно было что-либо разглядеть.
Не успел я пробежать половину пути, как услышал знакомый прерывистый гул. Над долиной повисла «рама». С той стороны железнодорожного полотна, где курсанты и солдаты готовили позиции для пушек, гулко захлопали противотанковые ружья и тотчас из-за Терека, с гор ударили зенитки. Их частые выстрелы слились в сплошной гром, от которого словно в лихорадке мелко задрожала земля.
«По крайней мере от самолетов нас защитят», — подумал я, прибавляя ходу.
Что-то больно ударило меня по плечу, градом сыпануло по коробке. На мгновенье перед глазами вспыхнул тот очень далекий вечер в военном городке, черные ревущие кресты, красные струи пулеметных трасс и лицо Цыбенко, разодранное криком «ложись!». Ноги подломились сами собой, и я с размаху проехался животом по земле. Цинки, вырвавшись из рук, отлетели в стороны, «Неужели задело? Неужели…»
«Пшт!» — тюкнуло что-то возле самого лица, и я увидел небольшой кусочек синеватого металла с рваными зубчатыми краями, только что упавший с неба. «Да ведь это же осколки зенитных снарядов! Тьфу, идиотство!» Вскочив, я подхватил коробки и помчался к нашей ячейке, у которой во весь рост стоял Вася и, приложив руку козырьком ко лбу, наблюдал за неуязвимой «рамой».
Цыбенко в ячейке уже не было, ДП аккуратно стоял на сошках, задрав в небо вороненый ствол с пламегасителем.
— Змейскую взяли! — крикнул я Васе. — Говорят, часа через два начнется!
— Дрянь дело, — отозвался Вася. — Борща бы сейчас. А то на голодный желудок тускло.
«Пшт!.. Пшт!.. Пшт!..» — ударило сразу несколько осколков в ячейку.
Я нагнулся и поднял один. Он был еще теплый и очень тяжелый, будто отлитый из свинца. На рваном изломе тускло-серо поблескивала сталь, Небо над нами грохотало, как гигантский колокол, и этот грохот пульсирующей болью отдавался в ушах.
— А ведь горит, собака! Горит! — вдруг закричал Вася. — Смотри, Ларька, подбили! Ура!
Я посмотрел.
«Рама», сопровождаемая белыми хлопьями разрывов, уходила на север, волоча за собой длинный шлейф черного дыма.
Зенитки на горах разом прекратили огонь. Наступила неестественно звонкая тишина.
— Теперь будут «хейнкели», — сказал Вася.
Несколько минут мы сидели на корточках, готовые в любой момент броситься на землю, но штурмовики так и не появились, «Рамы» уже не было видно, она исчезла за горами, и только размытая дымовая полоса медленно таяла в вышине.
Мы вскрыли коробки, которые я принес. Внутри, под слоем толстой, промасленной бумаги, тесно лежали картонные пачки с патронами. Вася разорвал одну. Патроны были такие красивые, будто отлитые из червонного золота, что я не удержался и сунул несколько штук в карман.
— Игрушечки! — усмехнулся Вася и постучал по цинку кулаком. — Ровно тысяча человек здесь, если каждый найдет своего…
Он провел пальцем по плотно уложенному ряду патронов.
— Вот так живешь, учишься, радуешься, о чем-то мечтаешь, а потом в один прекрасный день какой-то дурак загонит вот такую штучку в винтовку, прицелится в тебя — и конец… Идиотство какое-то!
— Цилых дви добыл? От це гарно! — раздалось над нами. — А тамочко обед привезли и ще почту. Манерки та ложки у вас е? Порядок! Тогда давайте быстренько на дорогу. Кухарь вам усе выдаст.
Мы схватили котелки, с которыми никогда не расставались после великолепного афоризма Цыбенко, что «без ложки немае солдата», и бросились к дороге.
Пшенная каша, заправленная кусочками румяного шпика, полбуханки теплого сыроватого хлеба и чай — таков был обед. Мы ели, сидя на краю ячейки, и, честное слово, лучшей каши я еще в жизни не пробовал. Рассыпчатая, сочная, слегка припахивающая дымком, заправленная нежно похрустывающими сладковатыми дольками лука, Я бы, наверное, мог съесть такой полведра. Повар помешивал ее в котле походной кухни большим черпаком и накладывал в наши манерки не скупясь. Тут же, у второго котла с чаем, на плащ-палатке, расстеленной прямо на земле, грудой лежали разрезанные вдоль буханки хлеба и письма. Писем было десятка два, и я сразу увидел то, которое было адресовано мне.
