Николай Внуков - Наша восемнадцатая осень
Витя смотрел на меня с легкой улыбкой.
— Трудно? А я вот давно решил: только консерватория!
— Почему? — спросил я.
— Тоже не знаю… Может, потому, что музыка делает человека счастливым…
— Не всякая, Витька.
— Конечно, Но я говорю о настоящей музыке, О музыке, которая возвышает человека, а не глушит его, не делает из него болвана… Ленинградская консерватория!.. — сказал он мечтательно. — Глинка, Бородин, Римский-Корсаков, Венявский… Имена-то какие! Эх!
Он замолчал и задумался.
Внизу, по серой ленточке шоссе проползла колонна грузовиков в сторону Орджоникидзе, Кузова их были нагружены чем-то до краев и затянуты брезентом. Двигатели работали натужно, со сбоями. За последние дни шоссе стало очень оживленным. По нему днем и ночью не прекращалось движение. Это из прифронтовой полосы вывозили в Закавказье наиболее ценное оборудование заводов и фабрик.
— Пойдем, — спохватился вдруг Витя. — А то еще будут искать.
Мы начали спускаться с горы.
Я чувствовал, что Витя что-то утаил от меня, что-то не досказал, Не для разговора же о музыке и о нашем будущем пригласил он меня на эту вершину!..
Поужинав в гарнизонной столовой, мы готовились ко сну в полутьме неуютного нашего зернохранилища.
— Шинели бы хоть выдали, чем они там в штабе думают! — ворчал, подтыкая под себя одеяло, Гена Яньковский.
— Курсачи небось в настоящих казармах, а мы на задворках, как не родные, — отозвались с другого топчана.
— Терпи, солдат, в генералы выбьешься!
— Тебе смех, а у меня все горло завалило, жрать не могу.
— Армия, брат.
— Горячего бы чайку сейчас… С халвой…
— Ишь чего захотел! Может быть, еще водки стаканчик?
— Хлопцы, а сержант уже дрыхнет!
Действительно, с топчана, на котором спал Цыбенко, несся храп с легким присвистом.
— Во дает! — с завистью сказал Миша Усков. — Пушкой не прошибешь!
Мы удивлялись и завидовали несокрушимости Цыбенко. Он засыпал мгновенно и спал, широко разметавшись по своему топчану, отбросив с волосатой груди одеяло и раскрасневшись, будто после хорошей бани. Он не замечал холода, не страдал от жары, и мы никогда не видели его усталым. Вернее, все это для него было такими мелочами жизни, на которые не стоило обращать внимания. Когда мы, совершенно размякшие от зноя и от бесконечных «ложись!», «встать!», «бегом марш!», валились где-нибудь в холодок, он с жалостью смотрел на нас; «Ну що, солдаты, пристали?» — «Жарко, товарищ сержант. Солнце печет». На лице его отражалось искреннее удивление; «Тю, солнце!.. Ну и хай соби пече. А вам-то що з того?»
В глубине души мы восхищались своим сержантом, непрерывно сравнивали себя с ним, но сравнения были не в нашу пользу. Чего-то у нас внутри еще не хватало, в чем-то нам нужно было еще дотягивать, что-то приобретать… «Настоящий чоловик должон буть во! — поднимал Цыбенко кулак и поворачивал его перед нашими лицами. — Щоб унутри душа, а не балалайка».
…Мне становилось грустно. Неужели всю свою жизнь человек должен учиться быть человеком?
…А у таких, как сержант, это, наверное, врожденное. Они уже с детства такие, что ничего не нужно в себе воспитывать, преодолевать…
Тускло мерцает «летучая мышь» на тумбочке дневального. Снаружи осторожно ощупывает казарму ветер. Иногда холодные пальцы его, пробравшись сквозь щели, скользят по нашим лицам, но мы уже согрелись, некоторые уже заснули, некоторые переговариваются вполголоса.
— Левка, помнишь, как в лесу у Столовой горы мы нарвались на диких кабанов?
— А новогодний маскарад во Дворце?
— А помнишь, как Боря Константиныч засадил всему классу общую пару за закон Бойля-Мариотта?
— А помните…
— Ребята, как вы думаете, возьмут немцы наш город или…
— Ты что, с ума съехал?.. — Гена Яньковский даже приподнимается на топчане и с испугом смотрит на Витю Денисова.
— А чего здесь особенного? Если Пятигорск взяли, Георгиевск, Минводы, то наш-то уж запросто. И так он уже почти у них в тылу.
— Драться все равно будут. До конца.
— Конечно будут. Только гарнизон-то у нас… Ни танков, ни броневиков…
— Зачем же нас угнали сюда? Почему не оставили?
— Это дело командования. Они знают.
— Интересно, после того налета еще бомбили?
— Мне мать ничего не писала. Вроде пока спокойно…
— Чего у нас бомбить-то? Дома отдыха да десяток зениток?
— Не скажи, А гидротурбинный завод? А мясокомбинат?
— Ну уж и завод! Два цеха и один сарай…
— Да они рушат все подчистую! Даже на отдельные хаты бомбы сбрасывают.
— Мне раненый один на базаре рассказывал: увидит в поле человека и пикирует прямо на него. Гоняется до тех пор, пока не пригробит.
— Вот сволочи!
— Эй вы, вторая школа! Хватит! Дайте спать людям.
Мы умолкаем.
Снова слышно, как шелестит ветер снаружи и где-то далеко за станцией вскрикивает паровоз.
Я натягиваю на голову одеяло и закрываю глаза.
— Подъем!
Уже? Тьфу, пропасть! А мне показалось, что я только заснул…
— Швыдче давай! Швыдче! Швыдче!
Свежий, подтянутый, розовый Цыбенко стоит в проходе между топчанами, как всегда засунув большие пальцы рук за ремень. Солнце полосует сарай во всех направлениях. Теплые ромбы, квадраты, треугольники лежат на полу. На них пляшут одевающиеся.
— Га! — изумляется сержант, увидев, что мы выскакиваем из-под одеял одетыми. — Ну, вояки! От бисовы дети!
Но больше не добавляет ничего. Только губы у него подергиваются от смеха.
После обязательной пробежки вокруг казармы, умывания и завтрака он сообщает:
— Сегодня пидемо на оборону.
Ротный старшина выдает на двоих ломик и большую саперную лопату, лезвие которой так остро, что им, наверное, можно заточить карандаш.
Я втыкаю лопату в землю и слегка нажимаю ногой. Лезвие идет в дерн с легким шипением.
— Огород дома такой копать! — говорит Вася. — Главное, легкая, как перо…
Потом мы забираем из казармы все оружие.
Через полчаса четыре трехтонных ЗИСа везут нас через Эльхотово на север. Впервые за время пребывания в гарнизоне мы видим станицу целиком. Пыльные тополя вдоль улиц, вековые белые акации с поникшими пожелтелыми листьями и с гроздьями коричневых стручков, яблоневые сады, сквозь осеннюю зелень которых проглядывает белый шифер и красная черепица крыш. Прямо на стенах домов надписи краской от руки:
ЗАВОЕВАНИЯ ОКТЯБРЯ НЕ ОТДАДИМ НИКОМУ!
ПРИЕМ СРЕДСТВ НА ПОСТРОЙКУ ТАНКОВОЙ КОЛОННЫ ЗДЕСЬ.
ВПЕРЕД НА ВРАГА!
ПРИ КЛУБЕ ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНИКОВ ОРГАНИЗУЕТСЯ
СТРЕЛКОВЫЙ КРУЖОК
И везде; в тени деревьев, у плетней, ограждающих сады, у придорожных кюветов, где застоялась грязная зеленоватая вода, у стен домов — люди. Людей так много, что кажется, в станицу съехались на огромный базар все жители окрестных селений, Только ничего они не покупают и ничего не продают. Сидят изможденные, бледные, припорошенные пылью или медленно бредут по обочине дороги в ту сторону, откуда мы едем. В одном месте, прямо на стыке улиц, горит костер. Женщина в рыжем ватнике что-то помешивает в кастрюле, поставленной на два кирпича. Тут же стоит коляска, в которой сидит ребенок, до глаз закутанный в шерстяной платок. Горький полынный дым костра задевает наш грузовик и остается за поворотом. И сразу же шофер дает резкий тормоз: по шоссе движется густая серая масса людей, повозок, автомашин, фургонов.
Притихнув, мы смотрим из кузова на это страшное шествие. Сначала взгляд не в силах остановиться на чем-либо в отдельности — он беспомощно скользит по толпе, пытаясь охватить ее целиком, и только спустя некоторое время я начинаю различать детали потока.
…Две девочки в одинаковых красных пальтишках везут садовую тачку. В тачке узлы, поверх которых в корзине — черная кошка и рядом с ней кукла в кружевном платье.
…Велосипедист в фетровой шляпе, в очках, в желтом парусиновом балахоне. На багажнике велосипеда кипа книг и привязанный к ним синий эмалированный чайник.
…Грузовик с подвязанными веревкой крыльями и разбитыми фарами. Дверок у кабины нет, Из горловины радиатора клубами вырывается пар. В кузове на горе полосатых матрацев — дети, испуганные, притихшие, похожие на затравленных зверьков.
…Мужчина в выгоревшей армейской гимнастерке тяжело выбрасывает вперед ноги, отталкиваясь костылями. За плечами у него мешок на веревочных лямках, на боку — серая холщовая котомка, из которой торчат зеленые перья лука.
…Старик горец в праздничной черкеске с серебряными газырями, в карачаевке благородного золотистого каракуля, с длинным кинжалом на поясе. Идет, опираясь на толстую узловатую палку, медленно переставляя ноги, не глядя ни на что и ни на кого. Ему лет девяносто, не меньше. Наверное, еще видел Шамиля…
